Когда прошло первое потрясение от переписи, больше всего немецких евреев раздражало практически полное отсутствие у Военного министерства угрызений совести за свои действия. По мнению военных, перепись была логичным ответом на жалобы извне и потому не требовала извинений. Ее целью было лишь «собрать статистический материал» для последующей проверки, она определенно не имела «антисемитских намерений», настаивали они91. Однако тот факт, что результаты переписи так и не были обнародованы, сильно подрывал доверие к этим заявлениям.
Несмотря на серьезность положения, в целом ответ основных еврейских организаций на армейскую перепись был весьма сдержанным. CV сделало очевидное замечание, что армия решила обратиться против тех самых людей, которые отдали свою «кровь и жизнь для защиты родины», а сионистская «Jüdische Rundschau» удрученно констатировала, что перепись была «вопиющим покушением на честь и гражданское равенство немецкого еврейства»92. Впоследствии обе организации от случая к случаю возвращались к вопросу переписи, но никогда не пытались инициировать изменения. Поскольку война продолжалась, в очередной раз оказалось проще жаловаться поменьше – из страха привлечь к немецко-еврейским общинам еще больше внимания.
Робость CV и сионистов позволила выдвинуться другим критикам. Как ни удивительно, учитывая общую слабость, которую Рейхстаг проявлял до сих пор, именно там развернулась наиболее полная гамма общественного недовольства. Третьего ноября парламентарии собрались, чтобы обсудить ряд военных проблем – от поставок продовольствия до отпусков солдат. Но самые страстные речи приберегались для переписи евреев, и Людвиг Хаас сорвал самые громкие аплодисменты. Явно искушенный в манипулировании аудиторией, он пустил в ход все театральные приемы. В военной форме, с Железным Крестом 1 степени на груди, Хаас, представлявший либеральную «Fortschrittliche Volkspartei», рассказал о пренебрежении отвагой и преданностью еврейских солдат. Он подчеркнул, что подсчет был не только оскорблением немецких евреев, – он нанес вред в то время, когда «мы все еще отчаянно нуждаемся… во внутреннем единстве». Хаас закончил патриотическим крещендо: «теперь превыше всего [нам нужны] единство и гармония в интересах родины»93.
Когда угас накал парламентских дебатов, стало очевидно, что на самом деле мало что изменилось. Немецкие евреи были все так же удручены, а военные упрямо гнули линию, что они провели перепись с наилучшими намерениями. В этот момент Оскар Кассель и Макс Варбург взяли дело в свои руки. Кассель, политик-либерал и юрист из Берлина, долгое время участвовал в защите евреев; Варбург, напротив, был лучше знаком с банковскими и деловыми кругами Гамбурга, чем с делами еврейского сообщества. Всю зиму эти двое вели согласованную кампанию в надежде вытянуть из Военного министерства полноценное извинение. Варбург и Кассель по отдельности отправляли письмо за письмом высокопоставленным чиновникам Военного министерства и Рейхсканцелярии; Варбург даже сумел организовать личную встречу с Максом Гофманом, стремясь добиться, чтобы военные объяснили свои действия.
К февралю ни Варбургу, ни Касселю похвастаться было нечем. Кассель сумел выдавить короткое ворчливое изменение из последнего военного министра Пруссии Германа фон Штайна. «Я установил, что поведение еврейских солдат и сограждан во время войны не давало повода для распоряжения моего предшественника», – утверждал Штайн. Он заявлял, что не было «никакого рода предубеждений против евреев». «Напротив, они хотели получить свидетельства для противодействия недовольным». Это с трудом могло сойти за уверенное подтверждение веры в еврейских солдат. Штайн и не осудил основной принцип подсчета, и не предложил оснований для восстановления серьезно поврежденной репутации еврейских общин. Тем не менее Кассель – видимо, уже устав от всего этого – принял извинения Штайна и прекратил свою личную кампанию. С другой стороны, Варбурга умиротворить было не так просто, и он продолжал почти в одиночку сражаться против переписи на протяжении всего 1917 года94.
Варбург был совершенно прав, требуя более полных извинений. В конце концов, перепись евреев была нападением одной группы немцев на другую. Однако это был не единственный пример внутренних разногласий. Перед самым подсчетом немецких евреев военные также усилили наблюдение за солдатами из Эльзаса-Лотарингии. Командиры получили инструкции ужесточить цензуру почты, чтобы гарантировать использование только немецкого языка в разговорах, и вести учет числа таких солдат в своих подразделениях95. С одной стороны, любовь военных к подсчетам отражала крушение внутреннего единства; теплый свет гражданского мира (Burgfrieden) к концу 1916 года почти угас. Однако, с совершенно другой стороны, эти дискриминирующие меры были также знаком все более небрежного отношения немцев к этническим и национальным меньшинствам. На западе Ратенау настаивал на депортации бельгийских рабочих, на востоке Поль налаживал принудительный труд, а в самой Германии Гольдшмидт и Штрук работали над записью расовых характеристик растущего числа военнопленных. Так немецкие евреи стали одновременно и мишенями и стрелками: жертвы военной переписи были вполне готовы подвергнуть тех, кто оказался за бортом, принудительному труду или антропологическому исследованию.
VII. Крушение
Эрнст Симон, выдающийся израильский педагог и философ, во времена Вердена был молодым и весьма неопытным добровольцем. В отличие от еще 143 000 немцев он выжил в тяжелом бою, но лишь случайно. Получив опасное ранение в ногу, он вначале отправился в военный госпиталь, а затем был переведен в Берлин на восстановление в течение зимних месяцев1. Раны Симона в конце концов зажили, но ужасы битвы при Вердене и последующая перепись евреев оставили в нем куда более глубокий след. Эти два эпизода оказали судьбоносное влияние на саму его личность. Сначала ранение, а затем пересчет уничтожили все его прежнее воодушевление конфликтом и оставили в раздумьях о подлинной своей принадлежности. Ответы на свои экзистенциальные вопросы Симон начал находить только после присоединения к сионистской молодежной группе в Берлине. Как он выразился впоследствии, после переписи «мы все стали сионистами»2.
Это «мы», употребленное Симоном, было не таким всеобъемлющим, как он подразумевал. То, что устроенная военными перепись необратимо изменила взаимоотношения немецких евреев с Германией, стало почти общим местом. Некоторые евреи, как Симон, стали сионистами, другие, по-видимому, глубже осознали свою еврейскую идентичность и дистанцировались от войны, которую вела Германия3. Однако, хотя свидетельства усиления «еврейского самосознания», несомненно, присутствовали, они были скорее исключением, чем правилом. Так, студенты «Kartell-Convent» продолжали издавать свою военную газету, и каждый выпуск гордо перечислял собратьев, погибших «смертью героя» или заслуживших в бою Железный Крест4. Рав Мартин Саломонский также, казалось, почти не растерял былых намерений поддерживать конфликт. Моменты особого патриотизма по-прежнему были свойственны ему. Например, когда в январе 1917 года кайзеру исполнилось пятьдесят восемь, Саломонский упивался масштабными военными торжествами в Сен-Кантене. «Мы хотим поблагодарить кайзера, – без тени иронии отмечал он, – за развитие наших вооруженных сил и создание великолепного немецкого флота»5.
