На самом деле за армейской переписью евреев последовало не столько более отчетливое чувство еврейской солидарности, сколько новые, более глубокие разногласия. В то время как Эрнст Симон и ему подобные обратились за поддержкой внутрь общины, другие, такие как Мартин Саломонский, продолжали твердо отстаивать необходимость конфликта. Трещины, разверзшиеся внутри немецко-еврейских сообществ, отражали ситуацию в остальном социуме. В 1917 году Германия как единое целое начала раскалываться по все растущим региональным, социальным, политическим и религиозным фронтам. Даже военный фронт не был в безопасности от таких расколов. Там, где находился Виктор Клемперер, разговоры шли уже не о немецкой армии, а о боевой укрепленности ее различных сегментов. «Пруссаки потеряли позицию, теперь баварцам ее отвоевывать», – гласила одна общая жалоба6. Как предстояло узнать немцам в послевоенные годы, оказалось очень трудно залечить эти раны, раз нанесенные, и вернуть обществу его целостность.
Еврейская солидарность?
Не считая высказываний Эрнста Симона, наиболее сильно изменения в самосознании немецких евреев отразил писатель Арнольд Цвейг. В его красноречивом, но обличительном рассказе «Judenzählung vor Verdun» («Перепись евреев под Верденом») немецкие военные унижают и карают не только живых, но и мертвых. Евреев, погибших на войне, по одному вызывают из мест их последнего упокоения и заставляют сообщать, были они евреями или нет. Во время жуткого смотра мертвых из-под земли появляются разнообразные изувеченные тела: «Пулевые пробоины в головах, черепа, наполовину снесенные гранатами, отсутствующие руки и ноги, сломанные ребра, торчащие из лохмотьев униформы». В упорном сражении Цвейга с переписью евреев обещание национального единства растворилось, даже святость смерти на войне уже не была неуязвима для антисемитских нападок7.
Более личные, но не менее злые высказывания о положении немецких евреев после переписи исходили от Юлиуса Маркса и раввина Георга Зальцбергера. В своих часто цитируемых военных дневниках Маркс записал характерное: «Так вот зачем мы рискуем головой для этой страны»8. С этого момента Маркс с трудом сдерживал разочарование немецкой армией и конфликтом: «Холодные ноги, окопы и снаряды – надолго ли еще?» – жаловался он9. Зальцбергер, происхождение которого было таким же, как у Цвейга, нарисовал еще более унылую картину немецко-еврейской жизни. С его точки зрения, конфликт не объединял евреев и остальных немцев, а явственно разобщал их. «Пропасть между иудеями и христианами, через которую был переброшен мост, – писал он, – снова разверзлась. Евреи видят себя заклейменными», – с горечью заключил Зальцбергер10.
Однако в случае с Цвейгом, Марксом и Зальцбергером осознание еврейства углублялось постепенно; армейская перепись, возможно, ускорила их путь, но точно не была единственным катализатором. Задолго до рокового пересчета осенью 1916 года все трое уже пришли в отчаяние от ужасов войны и начали искать иное будущее. Подсчет лишь подтвердил верность уже принятых решений. Пусть Цвейг вступил в конфликт в 1915 году с такими возвышенными надеждами, но, как это было у стольких солдат, его надежды оказались быстро погребены под реалиями фронтовой жизни11. После того, как его подразделение было переведено с Восточного на Западный фронт, ужасы войны – и его собственное одиночество внутри нее – похоже, возымели деструктивную силу. Он открыто жаловался на холод и сырость, «грязь и угрюмость», подтачивающие его здоровье, а также на растрату своих талантов как «ученого» на фронте»12.
Как и Цвейг, Георг Зальцбергер и Юлиус Маркс уже выражали сомнения относительно войны и положения евреев в ней. Маркс вспоминал историю, случившуюся на фронте ранее, когда новый командир вещал, что евреи – «трусливые псы». Со своей стороны, он с тоской смотрел на другие воюющие армии, где, по его убеждению, никто не видел никакой разницы между евреями и неевреями. Зальцбергера вернуло с небес на землю количество евреев, убитых или раненых «смертоносным оружием войны»13. Он превозносил богослужения и собрания, позволявшие еврейским солдатам быть «единым сообществом»14, видя в них противоядие этой беде.
Поскольку глубоко укоренившееся отчаяние Зальцбергера, Маркса и Цвейга смешалось с унижением переписи евреев, вряд ли удивительно, что все трое стали задаваться вопросами о своих отношениях с Германией. В частности, Цвейг, хотя родился и вырос в Германии, уже не был уверен, что действительно принадлежит ей. Его терзания проявились в письме к Мартину Буберу, где он ярко описал «боль Германии и нашу боль». Итогом этих терзаний стала констатация ощущения, что он больше не немец, а «пленный гражданский и иностранец без государства»15. Зальцбергер в похожих выражениях говорил о «глубокой внутренней перемене», которую после переписи ощутил он сам и еврейские солдаты. «Евреев рассматривали как ответвление человеческого рода», – нехотя заметил он16.
Если Германия отвергала своих верных еврейских солдат, то очевидным местом, куда могла обратиться отвергнутая группа, должны были стать еврейские общины. Там, в теории, они могли надеяться на обретение комфорта и поддержки от единомышленников. К сожалению, на практике организованная религия – как христианство, так и иудаизм – часто не могла дать ответы, которых искали люди, о войне, массовых смертях и политических неудачах. В начале конфликта существовало убеждение, что соблюдение религиозных ритуалов заметно возрастет, но, к отчаянию священников, пасторов и раввинов, произошло совершенно обратное, и посещение церквей и синагог часто резко снижалось17. Зальцбергер, всегда бывший главным оптимистом, все еще надеялся, что в результате сражений на фронте и разочарования от армейской переписи возникнет более сильное чувство еврейской идентичности. «Некоторое утешение мы, евреи, можем найти в том, – комментировал он, – что наши еврейские солдаты стали более еврейскими»18. Когда Зальцбергер писал эти слова, он явно не слышал о взглядах философа Юлиуса Голдштейна. Посетив одно из богослужений Мартина Саломонского в северной Франции, Голдштейн ушел из синагоги с жалобами на «банальность и пустоту». «Бедный мой иудаизм! – сокрушался он. – И таких людей посылают представлять нас»19.
Единственный реальный признак укрепления еврейского сообщества появился с началом издания давно запланированного журнала Мартина Бубера «Der Jude» в апреле 1916 года. По словам Бубера, журнал твердо опирался на опыт войны, который приобрели немецкие евреи. Конфликт, объяснял он, стал «самым трудным испытанием для еврейского народа», но он же оказался «началом подлинного [еврейского] слияния и единства»20. «Der Jude» излучал уверенность в себе, вполне подходящую для журнала, который стремился к новому возрождению еврейской культуры. Во всем – начиная с напечатанного жирным шрифтом заголовка «Der Jude» («Еврей») и заканчивая составом колумнистов – Франц Кафка, Арнольд Цвейг и Густав Ландауэр – это был журнал, стремившийся произвести впечатление. Однако понятие его успеха также нуждается в контекстуализации. Тираж «Der Jude» в 3 000–4 000 экземпляров, даже не покрывавший расходы, означал, что это было довольно маргинальное явление, охватывавшее лишь малую долю еврейского населения Центральной Европы21.
