Перелистывая «Der Jude», читатели могли найти лишь одну относительно короткую статью об армейской переписи. Мартин Бубер написал несколько абзацев, призывавших еврейские сообщества не протестовать против подсчета, так как это работа «честных немцев», а не «честных евреев»22. Краткость освещения в «Der Jude» не следовало принимать за знак равнодушия к переписи и ее дальнейшему влиянию, дело обстояло совсем не так. Тем не менее довольно поверхностное ведение дискуссии «Der Jude» само по себе познавательно. Если оглянуться на ход немецкой истории в ХХ веке, перепись пользовалась неприглядной репутацией знакового события, навеки изменившего взаимоотношения евреев и остальных немцев, начиная с 1916 года23. Может быть, именно таков был опыт Цвейга, Маркса и Симона, но для многих других немецких евреев последствия переписи были отнюдь не очевидны. Вилли Кон, много позже присоединившийся к сионистскому движению, справедливо замечал, что армейский подсчет не произвел внезапной перемены в самосознании людей. Развитие более глубокого еврейского самосознания или даже специфически сионистских взглядов было намного более сложным процессом, требовавшим «очень долгой и серьезной умственной работы»24.
Держать позицию
В конце января Лига еврейских женщин провела пятую ежегодную конференцию в Берлине. Около восьмидесяти участниц со всей страны собрались в столице, чтобы услышать, чего добились их коллеги за прошедший год. Лейпцигская группа особо выделила свою работу по помощи еврейским беженцам из России и Галиции, а филиал организации в Бреслау представил свой новый детский дом для обездоленных сирот. Под конец заседаний Берта Паппенгейм собрала делегатов, чтобы утвердить одну заключительную резолюцию: «Конференция делегатов Лиги еврейских женщин как представительный орган 44 000 женщин… хочет напомнить, с какой глубокой болью еврейские женщины – матери, жены, невесты и сестры – пережили перепись евреев в немецкой армии».
Однако в следующем же предложении Паппенгейм заявила аудитории, что все члены организации продолжат «выполнять свой долг перед родиной» и бороться «ради победы и величия Германии»25. Последняя строка была больше чем просто риторикой. Она отражала тот реальный факт, что пока конфликт продолжается, какой-либо группе трудно полностью отстраниться от войны. Это само по себе было причиной, по которой армейская перепись крайне мало что изменила для большинства немецких евреев. Свистящие над головой пули на фронте или лишения в тылу означали, что у них, как и у всех немцев, нет иного выбора, кроме как жить дальше своей жизнью среди войны. Вот почему прагматизм правил бал.
Даже если бы немецкие евреи захотели отстраниться от конфликта, задача оказалась бы почти невыполнимой. Зимой 1916/17 года в конфликте не только не было передышек, но тяжесть военного положения на обоих фронтах и в тылу значительно возросла. На Западном фронте Гинденбург и Людендорф обратили вспять армию Фалькенхайна с ее наступательной стратегией и принялись обороняться. В рамках нового подхода тандем отвел часть сил к надежно укрепленной «линии Гинденбурга». На востоке, напротив, ситуация внезапно оказалась намного более благоприятной, хотя в этом повороте не было исключительной заслуги Германии. Уличные протесты из-за перебоев с продовольствием в столице России, Петрограде, быстро превратились в полномасштабную революцию, которая в итоге привела к отречению царя Николая II в марте 1917 года. Этот драматический поворот событий не стал неожиданной развязкой конфликта, но значительно приблизил его завершение. После революции русские солдаты, казалось, утратили жажду сражений. Как вспоминал позднее один немецко-еврейский солдат, русские часто кричали через линию фронта: «Мы хотим мира»26.
В тылу немцам мало что оставалось, кроме как продолжать жить своей жизнью в тени войны. Некуда было деться от экономической нестабильности, материальных ограничений и ужаса массовых смертей. Хотя Гинденбург и Людендорф предпочли оборонительную стратегию на западе, а на востоке российская армия испытывала трудности под напором революции, счет потерь Германии все увеличивался. Только за 1917 год лишились жизни где-то около 335 000 солдат. Может быть, некрологи в газетах и поминальные молитвы, читавшиеся как в христианских церквях, так и в еврейских синагогах, и стали нормой, но личное горе еще не сделалось привычным. В августе Максимилиан Горвиц, председатель CV, пополнил ряды понесших потери. Его единственный сын Герман Горвиц, служивший в армии с начала конфликта, погиб в столкновениях при Эне. И пусть Герман Горвиц был лишь одним из множества солдат, убитых в этот день и в этом месяце, это не успокаивало его безутешную семью. Неизвестно, не ускорили ли известия о смерти сына кончину самого Горвица-старшего. Но два месяца спустя и он обрел вечный покой и был с большой скорбью похоронен на еврейском кладбище в берлинском районе Вайсензее27.
На этом этапе конфликта угроза гибели на войне уже не ограничивалась полем боя. Перебои с продовольствием, вызванные морской блокадой союзников, неурожаи и недостаточное распределение доступных товаров привели к тому, что суточная калорийность рациона упала ниже 900 калорий – при том, что для нормального питания требуется приблизительно 1 985 калорий28. Когда холодная сырая зима 1916/17 года погубила большую часть урожая картофеля, правительство стало взамен превозносить достоинства скромной репы. Девиз домохозяек был прост: «Репа вместо картофеля»29. Какими бы яркими ни были эти лозунги, привлечь людей к этому грубому и безвкусному корнеплоду оказалось непросто. «Зима репы», как ее прозвали, вызвала значительный рост смертности среди гражданских. К концу войны только от недоедания умерло 700 000 немцев30. Маргарет Саллис, юная еврейская студентка, едва избежала той же участи. Жизнь в холодной берлинской квартире – угля для отопления больше не было – довела ее до ужасного кашля, быстро перешедшего в приступ коклюша. Саллис понадобился увеличенный курс лечения в Гейдельбергском санатории, чтобы частично восстановить здоровье31.
Нужда в тылу и смерть на фронте всегда сосредотачивали на себе мысли людей. Перепись евреев была деморализующей, но куда более важным приоритетом оставалось простое выживание. В период переписи многие солдаты находились в самом центре сражений или, как Герберт Зульцбах, как раз возвращались на фронт. Когда подразделение Зульцбаха добралось до Соммы, вид «разнесенных на куски домов» и звук «гула и ударов» снарядов над головой таили следы ожесточенных боев, уже прошедших здесь и еще предстоявших32. Как многие еврейские солдаты, Зульцбах не упоминал в своем военном дневнике об армейской переписи33. Историки пытались объяснить такие умолчания, акцентируя внимание на постыдности этого подсчета – якобы солдатам было проще проигнорировать случившееся, чем вновь и вновь прокручивать в мыслях унижение от переписи. Однако не менее важным был вопрос времени и места. Как заметил один армейский раввин, солдаты в разгаре сражений обычно больше обеспокоены предстоящей битвой, чем подсчетами в армии34.
Где-то на 2 000 километров восточнее того места, где сражался Зульцбах, Роза Бендит, опытная медсестра из Штутгарта, также оказалась вовлечена в труды войны. Ее путь начался в августе 1914 года на эльзасском фронте, но к моменту переписи евреев она оказалась на востоке, в румынском городе Сибиу. Как и Зульцбаха, ее в то время больше всего беспокоило зрелище окружающего опустошения и разрушения. Тяжелые бои за Брашов осенью 1916 года означали, что в госпиталь Бендит ежедневно поступало более 500 раненых. На этом этапе конфликта среди этих раненых были уже весьма немолодые мужчины, впервые оказавшиеся в бою. Для Бендит и ее коллег-медсестер изнеможение стало частью обыденной жизни. «Мы ложимся спать смертельно измотанными, – устало писала она, – а утром просыпаемся ничуть не лучше»35.
