Битва Бендит с усталостью наглядно показывала, почему так много немецких евреев обошли вниманием армейскую перепись. Проще говоря, среди льющейся крови силы людей были сосредоточены на более актуальных вопросах жизни и смерти. Так что для многих немецких евреев армейская перепись изначально мало что изменила – они так и остались солдатами, медсестрами и тыловыми патриотами. Немецкие евреи все еще получали официальное признание своей верности военной экономике – и это оставалось неизменным. Осенью 1916 года, всего через месяц после переписи, австрийский Рыцарский Крест («Ritterkreuz») был пожалован раву Арнольду Тенцеру в знак признания его службы в Бугской армии. Через несколько месяцев Османская империя наградила Артура Оппенгеймера почетной медалью Железного Полумесяца за его работу по обеспечению поставок зерна Центральным державам36.
Продолжали раздавать и Железные Кресты. Во второй половине войны число награждений еврейских военнослужащих росло: возможно, отчасти это было связано с обесцениванием этой награды. В то время как в 1914 году эта награда давалась лишь за наиболее героические поступки, к 1917 году участия в паре стычек уже хватало, чтобы получить Железный Крест 2 степени. Ходила шутка, которую пересказал Юлиус Голдштейн, что «Железный Крест трудно заслужить, но очень легко получить в награду»37. Тем не менее сам факт, что немецкие евреи продолжали получать Железные Кресты, помогал укрепить впечатление, что еврейские солдаты оставались активными участниками военной деятельности Германии.
Неизменным оставался и процесс повышения в звании. Перепись евреев не увеличила шансы немецких евреев в этом смысле. Так, за полгода после армейской переписи еще 137 солдат-евреев продвинулись до офицеров запаса. В эту категорию попал и Зульцбах, ставший подпоручиком вскоре после пересчета38. Однако здесь впечатление неизменности создавали не только получившие повышение, но и отвергнутые. Как происходило и ранее во время войны, военное командование по-прежнему охотно находило причины, чтобы не повышать немецких евреев. Макса Майера, еврея, давно служившего в престижном гусарском полку, побудили подать заявку на офицерское звание. Его бумаги и рекомендательные письма были одобрены без вопросов, но для дальнейшего хода заявки старший адъютант полка потребовал, чтобы он крестился. «Я хочу остаться иудеем», – ответил Майер, и так его офицерская карьера закончилась, даже не начавшись39.
В конце концов, немецкие власти хотели, чтобы еврейское население страны продолжало оставаться приверженцами войны, хотя странно было добиваться этого, ограничивая повышение немецких солдат. В начале 1917 года глава полиции Франкфурта Рисс фон Шойрншлосс высказал опасения, что еврейские общины города отстранятся от конфликта. Его тревоги не были продиктованы альтруизмом – скорее они основывались на страхе, что еврейские общины, которым он весьма беззастенчиво приписывал финансовое влияние, перестанут платить по следующему выпуску облигаций военного займа40. Риссу нечего было бояться – немецкие евреи охотно поддержали кампанию, в очередной раз вложив крупные суммы денег. Если кто-то сомневался, продолжат ли еврейские общины поддерживать войну после армейской переписи, ответ был очевиден. Подавляющее большинство немецких евреев оставалось сторонниками войны не по принуждению, а по выбору.
Оружие войны пущено в ход
В то время как в сфере военных успехов было мало поводов для радости, немцам приходилось искать другие события, которые можно было отметить. Как раз таким поводом стало семидесятилетие Гинденбурга 2 октября 1917 года. В Бонне празднование состоялось в главном городском театре, а восточная «Coburger Zeitung» напечатала фото сурово выглядящего Гинденбурга рядом с немецким и австрийским солдатами41. Эрнст Лиссауэр, которого явно не взволновал фурор, окружавший его «Гимн ненависти», написал собственную элегию в адрес достопочтенного генерала. Сосредоточившись на всех чертах, которые, видимо, сделали Гинденбурга столь значимой фигурой, Лиссауэр восхвалял его «манеры и речь», отмечал «огромное чувство спокойствия» и способность брать на себя «ответственность величиной с гору»42. Восторженный гимн Лиссауэра в адрес Гинденбурга воплощал его собственную искреннюю и последовательную приверженность конфликту, но он был отнюдь не только жестом поддержки. Лиссауэр, как и многие немецкие евреи, не ограничивался чистым прагматизмом и демонстрировал стойкую и непреклонную страсть к войне и военным задачам Германии.
В 1917 году общественное воодушевление конфликтом катастрофически упало, но, несмотря на это, не было недостатка в немецких евреях, все еще желающих помочь Германии добиться победы. Молодые люди, явно относившиеся к совершенно иной группе населения, чем Лиссауэр, были среди самых идейных. Те, кто родились в период между 1900 и 1908 годами, росли, учились и предавались праздным забавам среди общества, ведущего войну, казалось, относились к власти с беспечностью. Встревоженные педагоги смотрели на это военное поколение с большим беспокойством. Как и другие немецкие сообщества, еврейский школьный совет в Берлине наблюдал «пугающий рост различных преступлений», совершенных юными евреями. Что касается этой молодежи, в отсутствие сильных отцовских фигур она была предоставлена самой себе43. Но более веской причиной непокорности молодых людей было их желание сбежать от скуки домашней жизни к азарту и приключениям передовой44.
Военное ведомство (Kriegsamt), сформированное в рамках «программы Гинденбурга», пыталось черпать из этого источника юношеского энтузиазма, увеличивая количество гражданских, задействованных на вспомогательных ролях. Если использовать в тылу молодежь, мужчины будут освобождены для передовой. После некоторых акций протеста женщины также получили разрешение помогать военным, неся службу за линией фронта в качестве помощников тыла («Etappenhelferinnen»). Социальный реформатор еврейского происхождения Алиса Саломон посетила некоторых таких новобранцев в поездке по оккупированной Восточной Европе. Хотя Саломон пыталась окружить новые роли женщин позитивным флером, она воспринимала все это предприятие с подозрением. Она в ужасе смотрела на «примитивные» условия и скептически относилась к мужчинам, так долго прожившим без женщин. Саломон предупредила, что думать о вербовке должны только женщины «из образованных семей, с хорошими навыками, правильными принципами и твердым характером»45.
В скепсисе Саломон проявлялись страхи остального общества. Пусть женщин принимали в медсестры, но их мобилизация как помощников тыла – это совсем другое дело. Такая тенденция противоречила представлению людей о существующих гендерных ролях. Престарелый раввин Лион Вольф явно разделял эти тревоги. Мужчины «сражаются, страдают и умирают», чтобы защитить женское пространство «родного очага», убежденно объяснял он46. Многие в армии разделяли опасения Вольфа и, казалось, специально искали причины, чтобы отослать женщин-помощниц домой. Одной женщине отказали потому, что она якобы провела всю ночь вне дома, а потом попыталась попасть к себе «переодетой в пехотинца»; другую помощницу отослали домой за урон «репутации немецких женщин». Для «убедительности» в рапорте добавлялось, что она плохо говорила по телефону47.
