Мало было разбитых окон и грабежей – еще сильнее власти были обеспокоены тем, что в апрельские забастовки вмешалась политика. Те, кто вышел на улицы, требовали не только пищи и лучших условий работы, но и мира и больших прав при голосовании. Еще не забывшее недавние события в Петрограде, руководство Германии никак не могло допустить собственной революции. Поэтому армия и полиция быстро подавляли любые признаки левой агитации. Польская еврейка Роза Люксембург, лидер «Союза Спартака», уже находилась в тюрьме по обвинению в государственной измене вместе с Карлом Либкнехтом, сооснователем союза. Те, кто был еще на свободе и стремился политизировать забастовочное движение, как Оскар Кон и Гуго Гаазе, столкнулись с угрозой заключения. Одна их современница, молодая еврейская социалистка Рози Вольфштейн, сама оказалась под арестом после того как попалась на распространении политических памфлетов в промышленной Рурской области77.
Участие в апрельских забастовках Вольфштейн, Кона и Гаазе, а также Адольфа Коэна – главы союза металлистов – способствовало распространенному мнению, при котором ассоциировались евреи и социалистическая агитация. Генрих Класс, бывший, как всегда, в первых рядах антисемитских компаний, подозревал международный еврейский заговор, разработанный для захвата власти над миром78. Катастрофический раскол в рядах SPD в том же месяце предоставил желающим еще одно доказательство, что немецкие евреи отказались от военно-экономической деятельности ради социалистического и пацифистского будущего. Крайне левая фракция SPD, уже отделившаяся от основной партии, в апреле 1917 года окончательно откололась и образовала новую Независимую социал-демократическую партию Германии (Unabhängige Sozialdemokratische Partei Deutschlands, USPD). После бурного раскола теперь уже две партии утверждали, что говорят от имени рабочего класса Германии. Однако USPD пошла дальше и позиционировала себя как оппозицию «военной политике императорского правительства», которую SPD, напротив, продолжала поддерживать79.
Из восемнадцати основателей USPD шесть были евреями, включая первого лидера партии Гуго Гаазе, оставившего свой пост председателя SPD в прошлом году. Преобладание евреев в составе USPD не прошло незамеченным. Консервативные и крайне правые политики, чьи задачи явно расходились с задачами USPD, называли новую партию «группой Гаазе» или «партией герра Кона». Выбранный ярлык всегда содержал в себе имя одного из еврейских членов USPD. Рейнхард Мумм, последователь антисемитской идеологии Альфреда Штеккера, довел эту тенденцию до предела, называя новую партию «группой Кона-Герцфельда-Штадтхагена-Бернштейна». Все четверо были еврейского происхождения, и это не случайность80.
CV хранило верность своему традиционному подходу и надеялось, что общий фурор попросту угаснет со временем. Однако организация по защите евреев явно не рассчитывала на ответ Оскара Кона, одного из самых прямолинейных парламентариев USPD. Когда в 1912 году Кон вошел в состав парламента, он быстро приобрел репутацию сильного оратора – этими навыками он был отчасти обязан своей прежней карьере адвоката. В мае 1917 года – менее чем через месяц после основания USPD – Кон воспользовался своим умением, когда обратился к Рейхстагу с необыкновенно провокационной речью. Он набросился на Гинденбурга, назвал Германию «военной автократией» и объявил, что выиграть войну невозможно. Под улюлюканье правых Кон завершил выступление, продекламировав припев социалистического «Интернационала», и, что еще хуже, Кон предпочел французский текст немецкому81. CV в ужасе наблюдало, как немецкий еврей оскорбляет «чувства значительной части немецкого народа». В попытке исправить положение оно заверило, что «немецкое еврейство не имеет ничего общего с политикой или речами доктора Кона»82.
К несчастью для CV, в последующие недели политическая обстановка в Германии накалилась даже сильнее. Но теперь внимание к немецким евреям привлекла не USPD, а находящаяся в большинстве SPD. В июле, после того, как неограниченная подводная война не принесла активных результатов, Маттиас Эрцбергер, лидер католической Партии Центра, предложил резолюцию, призывающую к «новому курсу во внутренних и внешних делах и миру без аннексий и контрибуций»83. Эрцбергера поддерживал в его устремлениях немецко-еврейский парламентарий Эдуард Давид. В качестве представителя SPD в дискуссиях о мирной резолюции Давид приложил руку к проекту окончательного текста. Когда этот «поразительный акт парламентского неповиновения» был внесен в Рейхстаг 19 июля, он стал жестом окончательного разрыва между более умеренными партиями и консервативными силами Германии – последние были по-прежнему полны решимости добиться победоносного мира84.
Либеральная пресса полнилась выражениями одобрения в адрес мирной резолюции – казалось, она знаменовала начало новой, более демократичной «парламентской системы»85. Пока Давид и Эрцбергер купались в свидетельствах успеха, Гаазе явился, как незваный гость на свадьбе, не хвалить их достижения, а указать на ошибки тандема. Он сокрушался, что, с одной стороны, резолюция вряд ли приведет к немедленному заключению мира, а с другой – она также полна пустой риторики. Может быть, резолюция и призывала к миру без «насильственных территориальных аннексий», но, как указал Гаазе, она не упоминала о территории, приобретенной ненасильственно, где Германия пыталась распространить свое экономическое и политическое влияние менее агрессивными методами. Давид попросту отмел претензии Гаазе как «непорядочно аргументированные»86. Важнее всего в этой ссоре было то, что она столкнула не только USPD с SPD, но и одного немецкого еврея с другим.
Публичная причастность Гаазе и Давида к мирной резолюции, пусть и на противоположных сторонах, еще больше разозлила немецких правых. И так взбешенный дерзостью избранных политиков, подрывающих военную кампанию, Генрих Класс со своими сторонниками пошел в атаку. Константин фон Гебзаттель, давний участник Пангерманского союза Класса, пренебрежительно назвал парламентскую резолюцию «еврейским миром», угрожающим истинному «германскому миру»87. Но это было только начало. В сентябре немецкие правые объединились вокруг нового националистического движения – Немецкой отечественной партии (Deutsche Vaterlandspartei). Под руководством Вольфганга Каппа и грозного Альфреда фон Тирпица партия быстро росла и стала приютом для недовольных немцев, приверженных националистическим убеждениям. Отчасти правых привлекало к этой партии то, что она обещала «мир Гинденбурга», который, в отличие от парламентской мирной резолюции, подразумевал, что война окончится территориальным расширением.
Немцы были разозлены и разошлись во мнениях из-за неудачи неограниченной подводной войны, а затем – из-за мирной резолюции, и падение Бетман-Гольвега стало в некотором роде неизбежностью. Канцлер был достаточно мудр, чтобы понимать, что конец близок, и потому в безуспешной попытке спасти себя он пообещал реформировать устаревшую избирательную систему в Пруссии. Но, как остроумно указал Баллин, этого было слишком мало и это было слишком поздно. «Бетман похож на обанкротившегося банкира, – заметил он, – который хочет еще несколько дней наслаждаться зрелищем биржи и для этого грабит банковское хранилище»88. Когда Бетман-Гольвег наконец заявил о том самом банкротстве и удалился в свое поместье Гогенфинов, мало кто из немцев об этом скорбел. Так, Гаазе больше всего беспокоило, что новый канцлер Георг Михаэлис – лишь «рупор Людендорфа»89. Но хотя уход Бетман-Гольвега в целом одобряли, это все же был предсказуемый финал стратегии, которой Германия придерживалась в 1917 году. Вместо обещанного окончания войны подводная кампания лишь высветила политические, социальные и военные проблемы страны.
