Размытые границы
Отставка Бетман-Гольвега не привнесла спокойствия во внутренние дела Германии. В то время как мирная резолюция Рейхстага дала долгожданный импульс более умеренным партиям, правые приходили в бешенство от действий парламента. Летом Пангерманская лига обратила внимание на то, что она называла «еврейской прессой». Она обвиняла «Berliner Tageblatt», «Frankfurter Zeitung» и издание SPD «Vorwärts» – у всех перечисленных редакторы или владельцы были евреями – в заговоре против планов правых, касающихся аннексий90. Подобные нападки могли создать впечатление, что немецкие евреи поставлены в самое маргинальное положение, но окончательно этого так и не произошло91. На фоне растущего антисемитизма некоторые немецкие евреи продолжали сочувствовать экспансионистской повестке дня правых. Так, пусть Георг Бернхард и был одним из «еврейской прессы», которую рисовали все более черными красками, он уделял мало внимания мирной резолюции Рейхстага. Под его руководством «Vossische Zeitung» задавалась вопросом о «цели» резолюции и призывала парламент не дать разрушить «национальное единство» и пошатнуть «волю к обороне» Германии92. В 1917 году немецкое общество явно переживало глубокие разногласия. Но это не было четким расколом – трещины шли во многих направлениях.
Критические высказывания Бернхарда оказались весьма мягкими по сравнению с нападками других немецких евреев на мирную резолюцию. Активнее всех изливал свой гнев на недавние события Адольф Грабовски, пользуясь своим руководящим постом в «Das neue Deutschland». Грабовски боялся, что заключение мира без аннексий пошлет опасный сигнал врагам Германии. Если Германия прекратит территориальную экспансию, ей «придется отказаться от [своего] места среди великих держав», предсказывал он. Пауль Николаус Коссман, современник Грабовски и редактор «Süddeutsche Monatshefte», был столь же двуличен в отношении мирной резолюции. Коссман высунулся из своего кабинета, обычно наполненного горьким дымом крепких сигар, чтобы перепечатать одну из статей Класса. В этой короткой заметке Класс осуждал мирную резолюцию как «опровержение и очернение великих свершений Бисмарка» – взгляд, который якобы разделял Коссман93.
Как ясно показывала реакция Коссмана и Грабовски, националистическая политика Германии продолжала соблазнять некоторых немецких евреев даже на последних стадиях войны. Кроме того – и это, возможно, более примечательно – небольшое количество немецких евреев активно искало приют в новой Немецкой отечественной партии Тирпица. Артур Саломонзон и Георг Сольмсен, директоры могущественной компании «Disconto-Gesellschaft», вступили в эту партию, как и Луис Хаген, влиятельный банкир и инвестор многих промышленных концернов Рейнланда. Сольмсена, казалось, так захватила националистическая политика новой партии, что он даже предоставил ей финансовую поддержку94. Но ни один еврей не зашел так далеко в поддержке Отечественной партии, как журналист Клеменс Кляйн, недавно обратившийся в христианство. Со своим деловым костюмом, подстриженными усиками и пенсне Кляйн выглядел добропорядочным во всех отношениях немецким гражданином. Видимо, он произвел нужное впечатление, так как весной 1918 года он поднялся до должности пресс-секретаря партии – положение, позволявшее ему пустить свой журналистский талант на службу экспансионистской политике партии95.
Быстрое карьерное восхождение Кляйна было встречено в Отечественной партии с заметным недоумением. Иные недоумевали, как Кляйн вообще может быть способен присоединиться к движению против «иудаизма и еврейских представителей прессы»96. Атаки на Кляйна не были малочисленными – более того, Отечественная партия очень быстро приобрела репутацию убежища для антисемитов, предоставляющего слово антииудейской риторике. Видя растущий внутри движения антисемитизм, CV решило донести свои тревоги напрямую до Тирпица, который в коротком письме заверил группу, что Отечественная партия рада любым конфессиям в своих рядах. «Я глубоко сожалею», – добавил он о случаях, когда «названием «Отечественная партия» злоупотребляли антисемитски настроенные личности». Хотя CV сохраняло крайне скептическое отношение к этому движению, ему пришлось признать, что небольшое количество немецких евреев, таких как Кляйн, идентифицировали себя с партией Тирпица, а потому их нельзя было отвратить от вступления в ее ряды97.
Со своей стороны, Немецкая отечественная партия исполнила сложный трюк – она принимала к себе евреев, но в то же время крайне мало что предпринимала для пресечения антисемитских тенденций среди остальных ее членов. Несмотря на заверения Тирпица, адресованные CV, антисемитские инциденты преследовали его партию на всем протяжении ее короткого существования98. Таким образом, Отечественная партия демонстрировала некоторые общие характеристики исторически сложившегося антисемитизма. Она проецировала свои страхи на воображаемого еврея – кого-то, воплощавшего все тревоги современного капиталистического общества. Напротив, реально существующие евреи, которые могли быть чьими-то друзьями или соседями (или, в случае Отечественной партии, ее собственными членами), были избавлены от некоторых наиболее жестких обвинений99.
Этот феномен воображаемого еврея нигде не был так заметен, как на фронте. Во второй половине войны давление на еврейских солдат начало расти. Разочарование от отсутствия военных успехов в сочетании с внутренними раздорами и упадком морального духа привели к росту антисемитских инцидентов. Эрих Шлезингер, еврейский юрист, жаловался на взрывоопасные настроения, царившие на фронте. «Как я мог лично наблюдать, – писал он, – антисемитизм сильнее, чем когда-либо». На румынском фронте ситуация, похоже, была не лучше. Медсестра Роза Бендит рассказывала, как пожилой военный врач отпустил откровенно антисемитскую реплику при ней и ее коллегах. «Антисемитизм распространился здесь очень широко», – сокрушенно замечала она100. Но на каждую Бендит и каждого Шлезингера приходилось столько же немецких евреев, мало сталкивавшихся с повседневной дискриминацией. Один еврейский солдат вспоминал, что «никогда не сталкивался ни с какими неприятностями», которые можно было бы счесть «антиеврейскими тенденциями или взглядами». Другой, которому довелось служить вместе с братом на Восточном фронте, писал: «Мы никогда не слышали ни одного оскорбительного слова, ни одного антисемитского высказывания»101.
Поразительная разница в опыте этих солдат на фронте может быть связана с различием между воображаемыми и реальными евреями. Там, где солдаты жили и сражались бок о бок, взаимоотношения пускали глубокие корни. Иногда они становились дружбой, но чаще на микроуровне преобладало, по крайней мере, чувство «групповой солидарности или товарищества»102. В небольших фронтовых подразделениях, где вместе сражались евреи и другие немцы, антисемитизм редко был направлен внутрь, на евреев в их составе. Так, в Баварском полку имени Листа, в рядах которого состояло пятьдесят девять немецких евреев, а также молодой Адольф Гитлер, почти не наблюдалось признаков антисемитизма в какой-либо форме103.
Фотоальбомы еврейских солдат времен войны обычно рисуют весьма похожую картину. На Восточном фронте немногочисленные столкновения Роберта Эрмана с товарищами, похоже, носили исключительно легкомысленный характер. На одной фотографии запечатлена зимняя сцена шуточного сражения Эрмана с другим солдатом. Эрман атакует, держа в каждой руке по сосульке, его товарищ уклоняется и заносит собственные сосульки, готовясь к удару. И пусть климат явно был совсем другим, но Макс Галлер и его товарищи на борту UC-22 веселились похожим образом. В разгар неограниченной подводной кампании Галлер и еще двое членов экипажа разделись до подштанников, наслаждаясь солнцем, морем и песком Адриатики. Это «отпускное фото» зафиксировало не накаленную обстановку между евреями и другими немцами, а то, что на первый взгляд выглядело очень дружескими отношениями.
