Эрман и Галлер, как и многие другие еврейские солдаты, оказались между двух огней: с одной стороны – знакомый круг друзей, родственников и близких товарищей, а с другой – все более враждебное общество воюющей Германии. Но не только немецкое общество начало трескаться и раскалываться – еврейские общины также оказались захвачены внутренними раздорами. Основными темами споров были война и еврейская идентичность. Герман Коэн, неофициальный представитель либерального лагеря, придерживался прежней линии, выступая за единство еврейства и Германии. В другом углу ринга стоял великолепный Мартин Бубер, говоривший о некой форме еврейского националиста, где идея еврейской идентичности твердо занимала первое место104. В отличие от Коэна, Бубер также выступал против войны. Аккуратно забыв свою прежнюю яростную поддержку военных действий, Бубер накинулся на евреев, остававшихся сторонниками конфликта. Первым среди них был поэт-националист Рудольф Борхардт, когда-то сделавший сомнительное заявление «мы разгромим Россию». «Не имею ничего общего ни с этим «мы», ни с разгромом», – с вызовом бросил Бубер105.
Столкновение Бубера и Коэна, расходившихся во взглядах и на войну, и на вопрос немецко-еврейской идентичности, казалось почти неизбежным. Когда в конце 1916 года оно произошло, два интеллектуальных тяжеловеса сцепились по вопросу необходимости будущего еврейского государства. Коэн инициировал дебаты, максимально заклеймив цели сионистов в Палестине, назвав их отвлекающим маневром для немецких евреев, тесно связанных с немецкой культурой. Бубер сначала заявил, что Коэн проигнорировал реальные проблемы немецких евреев, а затем – что он неверно понял масштабы нового еврейского государства. Палестина, утверждал Бубер, не националистическая мечта, а воплощение гуманистических идеалов человечества в целом106.
Как раз когда дебаты Бубера и Коэна вроде бы стали затихать, возник новый спорный вопрос, посеявший дальнейшие разногласия в немецких общинах – на сей раз о декларации Бальфура. Хотя немецкие сионисты, конечно, давно надеялись на обещание о еврейском национальном доме в Палестине, такой подарок от военного врага Германии – Британии – никогда не входил в их расчеты. Артур Хантке, председатель главного сионистского движения Германии, признавал, что декларация Бальфура, пусть и далекая от идеала, – повод для радости. «Ужасное впечатление сложится у внешнего мира, – заметил он, – если немецкие евреи будут протестовать против идеи еврейской Палестины»107. Но пока сионистское движение находило международную поддержку, внутри других составляющих немецко-еврейской жизни реакция была куда более сдержанной. Резче всего выступило немецкое национальное периодическое издание «Liberales Judentum», напомнив читателям, что иудаизм – прежде всего религия, а не нация, как уверены сионисты. «И это нас разделяет», – добавлялось в статье108.
Дебаты о будущем направлении немецко-еврейской жизни всегда были чем-то большим, чем просто интеллектуальное упражнение. Местные и общенациональные еврейские организации, даже целые семьи спорили о направлении, в котором идет война, и роли немецких евреев в ней. В Менхенгладбахе некий юный Ханс Йонас вызвал гнев отца, поскольку единственный в семье обратился в сионизм; семья Шолемов разделилась аналогичным образом. Младший из братьев, Гершом, увлекся сионизмом, а старший, Вернер, был активистом левой антивоенной политики. Их отец, гордый патриот Германии, с отвращением выставил обоих за дверь. Он дал сыну «сотню марок 1 марта, и вот он – конец истории», – вспоминал Гершом109. В масштабе страны такие расхождения увеличивались в несколько раз. Мало кто из немецких евреев был так предан идее мира, как Гуго Гаазе и Оскар Кон из USPD; напротив, куда больше евреев продолжали поддерживать более активные военные действия и даже – как Бернхард и Левенфельд – требовать неограниченной подводной войны. Недолог был путь общества, вступившего в войну в августе 1914 года внешне единым, к раздору и злобе. Как очень быстро поняли евреи и остальные немцы, при разделении общества воссоздать подобие единства становится непосильной задачей.
VIII. Мифы о поражении
Для Арнольда Тенцера зима 1917–18 годов оказалась одной из самых тяжелых, но продуктивных. Мало того, что он был постоянно в пути как армейский раввин на Восточном фронте, – в свободное время ему еще удавалось вести исследования и писать историю евреев Брест-Литовска. Этот польский (впоследствии белорусский) город, ранее бывший домом для процветающего еврейского населения, серьезно пострадал при отступлении русских в 1915 году. Под «игом» «московитов», как Тенцер называл русских, здания были разрушены, а еврейское население города подверглось нападениям. Он надеялся, что благодаря «храбрости союзных армий», отбивших Брест-Литовск, жизнь евреев снова расцветет1. Книга Тенцера задела некую струну в душе правящих классов Германии, которые, разумеется, приветствовали его описание немецкой армии как благонамеренной силы добра. Кайзер, Людендорф и Гинденбург прислали Тенцеру поздравления по случаю выхода его книги2.
Время публикации книги Тенцера – он закончил ее в октябре 1917 года – также содействовало теплому приему. Через два месяца после того, как он завершил свою историю, российская и немецкая делегации приехали в Брест-Литовск – то самое место действия книги Тенцера, – чтобы обсудить завершение военных действий на востоке. Когда Россия была почти разбита, немцы наконец могли мечтать о мире. Такое впечатление в основном пытался создать кайзер. В новогоднем послании 1918 года он радовался «мощным ударам», которые принесли «огромные успехи» на востоке, и надеялся на «новые свершения и новые победы» в будущем году3.
Но менее чем через шесть месяцев от этой бравады ничего не осталось; вера в победу Германии, особенно среди солдат, иссякла за лето, и Германия поползла по пути к бесславному поражению. И хотя этот драматичный и внезапный поворот военной удачи Германии сам по себе вызывал растерянность, еще более постыдным поражение сделал тот факт, что к концу войны ни один вражеский солдат не ступил на немецкую почву и сама армия все еще казалась невредимой. Мрачной тенью над немецким народом навис очевидный вопрос: как Германия прошла от эйфории к разгрому меньше чем за год? В конце войны появилось много упрощенных ответов на этот сложнейший из вопросов. Но семена, из которых взошли эти мифы, были посеяны намного раньше – среди всплеска эйфории в 1918 году.
Зима тревоги
Среди нескольких опасных распространенных мнений, наблюдавшихся во второй половине конфликта, было и следующее: шансы Германии на победу пропорциональны усилиям ее граждан, вложенным в нее. Согласно этому убеждению, успешный исход войны был в руках самого немецкого народа. Вначале Гинденбург и Людендорф инициировали масштабные пропагандистские программы, предназначенные для поднятия боевого духа войск, но опаснее оказалась ситуация в тылу. Ведь если победы добиться не удалось, в наличии были готовые виновники – в облике немцев, оставшихся дома. В этих пропагандистских кампаниях, будь то графические плакаты Луи Оппенгейма или кампании за облигации военного займа Морица Давида, значительную роль играли немецкие евреи. В Берлине Рахель Штраус также призвали исполнить свой долг. Говоря с позиции врача, она авторитетно разъясняла, как прожить на военном рационе. «Нам приходилось объяснять домохозяйкам, – вспоминала она, – что в мирное время люди ели слишком много, а потому организм может выжить при намного меньшем количестве».
