Оптимизм, порожденный такой пропагандой, набирал обороты до конца весны. Пресса, включая немецко-еврейскую, публиковала обрывки новостей, говорившие о том, что армия неуклонно движется вперед. Главный орган CV разделил воодушевление, радуясь тому, как «немецкий молот» обрушился на «коварные головы англичан, французов и американцев». Да, война еще не выиграна, признавала статья, но «предчувствие будущего мира» росло42. Одной из самых вдохновляющих историй того времени была история немецко-еврейского солдата Рихарда Адлера. Выжив в русском плену две долгих зимы, Адлер предпринял дерзкий побег в конце 1917 года. Очутившись за колючей проволокой лагеря для военнопленных, Адлер пережил те приключения, которые позже популяризировал Арнольд Цвейг в своем романе о Великой войне «Спор об унтере Грише»; он добывал на черном рынке русскую военную форму, прыгал с поезда на ходу и пробирался по заснеженным ландшафтам, пока наконец не вышел к немецким позициям. Как сообщала пресса, восстановив силы в тылу, Адлер догнал свой батальон на западе; намек был на то, что, раз победа близка, немецкий солдат готов пройти пол-Европы, чтобы разделить этот момент43.
Воссоединившись со своим батальоном на Западном фронте, Адлер, вполне возможно, задумался, не поторопился ли он бежать от русских. Немецкая армия все еще шагала вперед, но сражения были кровавыми и жестокими. Вальтер Ферстер, молодой еврейский солдат из Тюрингии, рассказывал, как его роте приходилось использовать и артиллерию, и пулеметы, чтобы заставить «томми» отступить. В письмах домой Ферстер как-то ухитрялся не задерживаться на ужасах рукопашной схватки и вместо этого сосредотачивался на достигнутых успехах. «У каждого командира батареи, более того, у каждого отдельного солдата была лишь одна цель: “Вперед!”». Именно это чувство движения заставляло немецких солдат идти дальше – они надеялись, что каждая жертва приближает их к концу войны. Еще один еврейский солдат, Альфред Барух, делился похожими ощущениями от сражения. «Опять пролилось слишком много крови», – писал он, но ему удавалось утешить себя мыслью, что это «последний бой»44.
К несчастью для немецких солдат на фронте и для тех, кто приносил жертвы в тылу, мощное чувство движения вперед, которому, как всем казалось, они были свидетелями, оказалось чем-то вроде миража. На самом деле немецкое наступление стояло на очень зыбком фундаменте. Хотя армии удалось отбросить британцев и французов как минимум на 60 километров, в реальности она лишь отбила те земли, которые потеряла в прошлом году, когда немецкие силы отошли к линии Гинденбурга. Людендорф невозмутимо провел еще ряд наступательных операций в начале лета, но и с их помощью удалось лишь добиться захвата некоторых стратегически не значимых территорий. Более того, возвращение этих изуродованных сражениями ландшафтов далось ценой множества жизней – около 500 000 убитых и раненых за едва различимый выигрыш45. Рихард Адлер, чьи героические подвиги при побеге из русского плена попали в национальную прессу, был одним из убитых в наступательных операциях этого года. Его «наградой» за бегство от русских была смерть в последние месяцы войны и одинокая могила в Бельгии.
Когда в середине июля французы пошли в контратаку, уже не было сомнений, что весеннее наступление Людендорфа потерпело сокрушительный провал. Впрочем, многие немцы и так скептически оценивали шансы на успех. Политики, такие как канцлер Георг фон Гертлинг и министр иностранных дел Рихард фон Кюльман, упорно пытались убедить Людендорфа, что ему следует добиваться не полной победы, а мира путем переговоров. Но это было не то, что хотел слышать великий генерал46. Многие солдаты поняли, что с планами Людендорфа что-то не так, гораздо раньше. Когда они штурмовали британские и французские позиции, ожидая увидеть армию в разброде, они обнаружили совершенно противоположное. «О британцах хорошо заботились», – с изрядным удивлением отметил один еврейский солдат. «Теперь мы спим в больших британских палатках, защищаемся от вечерних холодов с помощью британских кожаных курток и носим британские плащи, когда идет дождь». Как бы ни были полезны эти материальные блага, они скорее говорили о том, что Антанта отнюдь не близка к крушению. Людвиг Хирш, солдат из Нюрнберга, столь же печально заметил о французских войсках: «Они выглядят такими сытыми, так хорошо одетыми и прекрасно экипированными!»47.
Как только уверенность на фронте начала падать, такой же пессимизм вскоре воцарился и в тылу. Письма от близких на фронте часто показывали неоднозначную картину немецкого продвижения, бросая вызов самым бодрым репортажам в прессе. Пережив злополучное наступление Людендорфа на Марне в июле, Виктор Эренберг доверил бумаге свои мысли о шансах армии. Наступление, писал он, «полностью провалилось». Он все еще надеялся, что что-то вернет немцам инициативу, но, «как бы то ни было, все подавлены», – мрачно заключил он48. Даже кайзер, который, как все, отчаянно ждал хороших новостей, уже не мог игнорировать масштабы трудностей армии. «Кайзер был в очень мрачном расположении духа за обедом», – сообщал один из его советников. Он «съел лишь шоколадный мусс»49. Весной евреи и другие немцы питали большие надежды продолжить успехи на востоке, одержав победу на западе, но их вера быстро померкла. Как только британские и французские войска перешли в июле от отступления к атаке, все, что осталось немцам, – отчаяние. Кайзер мог утешить себя шоколадным муссом, но ничто не могло утолить разочарование умирающего от голода немецкого народа.
В поисках ответов
Всего какие-то месяцы отделяли громкую победу немецкой армии на востоке от сокрушительной неудачи на западе. Столь быстрый поворот военной фортуны Германии создал плодородную почву для укоренения прочных мифов о поражении. Что было тревожнее всего в долгосрочной перспективе – то, что провал весеннего наступления добавил к этим зарождающимся мифам элемент вины; кто-то должен был отвечать за внезапное и стремительно нарастающее отчаяние. Летом 1918 года, словно капризные дети, немцы набросились на целый ряд разнообразных мишеней народного гнева. Некоторые критиковали власти за плохую организацию поставок продовольствия, другие возлагали вину на богатых капиталистов, еще некоторые обвиняли военное руководство Германии. По мере того как охота на подходящих козлов отпущения набирала обороты, крепло ощущение, что и еврейским общинам следует взять на себя часть ответственности. В народном воображении немецкие евреи были уклонистами, а восточноевропейские вообще ничего не сделали, кроме распространения болезней и ослабления тела нации. Эта взаимосвязь между военными проблемами Германии и еврейскими сообществами укрепилась во второй половине 1918 года, и немецкие евреи оказались опасно замешаны в предстоящем поражении.
На всем протяжении войны претензии к евреям в уклонении от обязанностей усиливались и вновь затухали вместе с приливами и отливами военных успехов. Трудности армии на западе подняли новую волну антисемитизма. Опыт Зигфрида Маркса, торговца скотом из Ландсхута, стал примером жестокости таких атак. В середине июля, как раз когда продвижение Германии натолкнулось на преграду, на стол заместителя командующего в Мюнхене легло анонимное письмо. В нем говорилось только о Марксе и о том, как он, по-видимому, провел всю войну дома в Ландсхуте, а не там, где ему следовало быть, то есть на фронте. Единственная причина, по которой Маркс сумел избежать сражений, объяснял автор, – он дал взятку своему фельдфебелю. Не удовлетворяясь столь огульным суждением о характере Маркса, автор продолжал характеризовать его в ядовитых выражениях. Маркс, утверждал автор письма, был «наглым», «уклонистом», «пустым местом» и предельно «высокомерным». А вместо этого «глупого еврея», добавлял он, «сотням отцов семейства пришлось отдать свои жизни на поле боя»50.
