Но, как ни старались либеральные еврейские организации, они регулярно терпели поражение в попытках наложить ограничения. Да, неплохо было ограничить иммигрантов на основании навыков или гигиены, но подвергнуть абсолютному запрету конкретную группу, основываясь только на этнической принадлежности или религии, – совсем другое дело. Так, Франц Оппенгеймер заметил в частной беседе, что может понять необходимость ограничить иммиграцию либо по «культурным основаниям», либо для ограничения притока «массы неквалифицированных рабочих». Но он отказывался принимать идею запрета, направленного исключительно против евреев67. Вот почему потрясением стало известие, что Людвиг Хаас, отвечавший за еврейские вопросы в оккупированной немцами Польше, присутствовал на том самом заседании, где было принято решение изгнать только еврейских рабочих. К досаде других немецких евреев, Хаас пассивно сидел в стороне, пока восточноевропейских евреев характеризовали как «серьезную угрозу для общественного порядка» и «угрозу здоровья на родине». Вместо того чтобы бросить вызов этому консенсусу, Хаас, казалось, вполне охотно согласился с огульными суждениями окружающих68.
Хаас был не единственным, кто недооценивал серьезность решения властей закрыть восточную границу Германии. Герман Штрук, занимавший такую же административную должность, что и Хаас, только дальше, на востоке, в «Ober Ost», также предпочел сосредоточить внимание на других вопросах. Летом 1918 года Штрук посетил в Копенгагене заседание финансируемого американцами Комитета помощи евреям (Jüdisches Hilfskomitee), который намеревался поставлять продовольствие и медикаменты евреям в разоренной войной Восточной Европе. Учитывая, что споры вокруг закрытия границы все еще продолжались, легко было бы представить Штрука, который ставил этот вопрос во главу угла. Но вместо того чтобы углубляться в недавние события, Штрук принял сторону защиты немецкой оккупации в целом. Рассказывают, что когда его спросили о немецкой политике и условиях на востоке, Штрук стал «очень сердит». Его настроение только ухудшилось, когда речь зашла о ценах на продовольствие. «Я не знаю цен, – ответил он, – я не взял с собой моего повара»69. На этом этапе войны многим немецким евреям, даже сионистам вроде Штрука, удавалось обособиться от антисемитских инцидентов; они игнорировали размах растущего антисемитизма и сосредотачивались на более позитивных аспектах воюющей Германии. К сожалению, другие немцы не так легко отметали формирующуюся связь между неизбежным поражением и евреями.
Сражаться до конца?
Очень быстро дебаты о закрытии восточных границ сменились вниманием к событиям на Западном фронте. В конце сентября Людендорфу изменило мужество, и он внезапно признал истинный масштаб задачи армии. «О победе не может быть и речи, – писал он Паулю фон Хинцу. – Положение армии требует немедленного перемирия, если мы хотим избежать катастрофы»70. В этих нескольких строчках Людендорф действительно признал поражение, после которого стремительно настал финал. В последние отчаянные недели конфликта мифы о поражении укрепились еще сильнее, глубже запустив корни в общественное сознание. Их росту способствовало физическое состояние армии. Хотя к концу войны немецкая армия была вчистую разбита, ей все еще удавалось сохранять внешнее впечатление, что она во многом невредима. Небольшое количество немецких евреев содействовало – в основном невольно – этой фальшивой картине, подбадривая военных, когда все говорило о том, что война проиграна.
Людендорф впоследствии попытался взять назад свои жестокие слова о боевых качествах армии. В конце октября он вместе с Гинденбургом намекнул, что армия все еще сильна, а потому нет нужды просить о мире. Но реальность была иной71. Первоначальный анализ немецкой армии Людендорфом, хотя и преувеличенный, был гораздо ближе к истине. С середины июля немецкие войска находились исключительно в глухой обороне. При поддержке свежих американских войск силы Антанты наступали весь август и сентябрь, отбив большую часть территории, потерянной в начале лета. Людвиг Хирш, только что отметивший на фронте свой двадцатый день рождения, испытал на себе всю силу этого натиска. В сентябре противотанковая батарея, которой он командовал, попала под прямую атаку французов. В результате двое его солдат погибли, а остальные не снимали противогазов еще десять часов. «Я сам вдохнул немного газа», – буднично заметил Хирш. Семь дней спустя он скончался от последствий этой газовой атаки, пополнив ряды погибших на войне немецких евреев72.
В последние месяцы войны немецкую армию атаковали не только пули и бомбы, но еще и болезни. Наибольший кризис случился в середине – конце 1918 года, когда пандемия инфлюэнцы, известной как «испанка», бушевала в армиях обеих сторон. Плохие санитарные условия, тесно размещенные (и часто недоедающие) войска в постоянном движении – все создавало идеальные условия для распространения вируса. Гельмут Фройнд, еврейский военный врач, находившийся в Бельгии, вначале заметил несколько отдельных случаев этого заболевания, но вскоре ему пришлось иметь дело с тридцатью-сорока новыми пациентами каждую ночь. «Температура тела у них поднималась до 39, 40 и даже 41 градуса, – вспоминал он. – Некоторые дрожали и тряслись, корчась в лихорадке, другие бредили и не понимали, где находятся». Молодой немецко-еврейский солдат Генрих Буксбаум еще даже не закончил базовую подготовку, когда его скосила пандемия. Однажды он почувствовал слабость, на следующий день едва мог двигаться. Сама инфлюэнца в конце концов прошла, но вторичная почечная инфекция отправила его еще на девять недель в госпиталь; к тому моменту, как его выписали, война закончилась73. Германия потеряла таким образом около 500 000 солдат – в то самое время, когда ее силы и так были на пределе74.
Вновь полный сил враг, свирепствующая болезнь и провал весеннего наступления существенно подкосили боевой дух немецкой армии. Один из командиров дал нерадостное определение своей дивизии: «Люди выглядят совершенно обессиленными и изнеможенными», – без обиняков писал он75. Давно служащий еврейский солдат мрачно наблюдал с фронта, как настрой окружающих медленно падает. «Не знаю, что вы слышали в Берлине о здешних настроениях, – писал он, – но что очевидно – перемены в нашей военной фортуне никогда не случится при таком упадке боевого духа и дисциплины»76. Как намекает эта переписка, одной из главных проблем к концу войны была недисциплинированность солдат. По разным оценкам, примерно 385 000 немецких солдат сдались за последние четыре месяца войны, а намного больше просто исчезли в другом направлении77. Когда к остальным проблемам немецкой армии добавилось дезертирство, неудивительно, что Людендорф счел войну проигранной.
Но, несмотря на все эти проблемы, в 1918 году армия не просто рухнула. Может быть, она и была опасно ослаблена, но оставалась практически невредимой. Военные приказы продолжали выполняться, большинство солдат оставалось на посту, пусть и неохотно78. Таким образом, наблюдалось резкое расхождение между реальными боевыми качествами армии – все более ограниченными – и ее образом в представлении общественности. Последствия этого несовпадения отозвались в послевоенные годы, питая зарождающиеся мифы о поражении. Люди хотели знать ответ на вопрос: если армия до сих пор невредима, то почему война проиграна. Пусть в основном ненамеренно, но в последние месяцы конфликта евреи и другие немцы помогли скрыть некоторые из худших проблем армии, тем самым создавая ложное впечатление ее силы.
