1918 год стал годом больших перемен. Начало его ознаменовалось искренней надеждой и уверенностью, что война может прийти к благоприятному концу. Предав огню и мечу Россию на востоке, армия стремилась добиться того же исхода на западе. Но провал весеннего наступления убил мечты о победе, и страна погрузилась во мрак поражения. В этой удручающей ситуации возник простой, но главный вопрос: как и почему судьба Германии столь драматично повернулась меньше чем за год? Очевидно, что ответы следовало бы искать в военном руководстве и неустойчивом положении армии. Но в послевоенной Германии люди искали их везде, кроме этого направления, и возлагали вину за поражение на тыл, на социалистов и на евреев, которые, по-видимому, нанесли армии удар в спину. Возникшие мифы о поражении были не просто взяты с потолка – они основывались на действиях евреев и других немцев в последние месяцы конфликта. Стоило семенам поражения пустить корни, как выкорчевать эти ядовитые ростки мифов оказалось практически невозможно.
IX. Конец
Соглашение о перемирии, заключенное Германией, Антантой и ее союзниками 11 ноября 1918 года, наконец привело к первому дню мира после более чем четырех лет мрачных сражений. На улицах Лондона и Парижа огромные толпы праздновали прекращение боевых действий. Люди веселились, «звоня в колокольчики, сигналя клаксонами, оглушительно свистя в свистки, гремя жестянками и колотя во все, во что можно колотить», – сообщала лондонская «Times»1. Напротив, мало кто из немцев мог найти поводы для ликования. Йозеф Леви, кантор-ортодокс из Франкфурта, хмуро наблюдал, как конфликт движется к концу. Когда пришли известия о перемирии, вспоминал Леви, он «едва не рухнул от потрясения». К отчаянию Леви привело не только поражение Германии, но и тот факт, что оно воплощало смерть императорской Германии. Леви посвятил себя Германской империи и ее войне, проводив старшего сына на фронт и сам записавшись в армейский резерв в почтенном возрасте сорока пяти лет. Прихожане его синагоги даже привыкли, что Леви читает молитвы, с головы до ног облаченный в полную военную форму. Но события ноября 1918 года положили всему конец. Со слезами на глазах Леви воскликнул, словно предвещая кончину родины: «Она погибла»2.
Всеобщее уныние в ноябре 1918 года сильно контрастировало с внешним воодушевлением, которым встречали разразившуюся войну в августе 1914 года. Унизительное поражение не могло быть поводом для размахивания флагами и патриотических песен. Мир был иным, Германия изменилась. Мало кто из немцев хотел даже говорить о связанном с началом войны восторге четырехлетней давности. Теодор Вольф, с самого начала входивший в число редких скептиков, с некоторой насмешкой вспоминал «воинственную шумиху августа 1914 года», но и только3. И все же метафора «духа 1914 года» не умерла окончательно. Идея общественного единства, так мощно принятая населением в первые месяцы войны, оставалась целью некоторых политиков, даже несмотря на то, что хаос послевоенной Германии превращал мысль о любом объединении в далекую мечту4.
Но пока «дух 1914 года» в первые послевоенные годы в основном пребывал в спячке, прочее наследие военного времени давало о себе знать. Продолжали сказываться последствия всеобщей войны, грубых разрушений и масштабных аннексий. К тому же Германия оставалась крайне разобщенной, меньшинства все так же подвергались критике, а мифы о поражении стали еще сильнее. Может быть, евреи и другие немцы вместе помогали сформировать стиль поведения Германии в Первой мировой войне, но когда сражения прекратились, евреи сыграли самую незначительную роль в распространении оставшегося наследия. Напротив, многие опасные пережитки войны все чаще обращались против своих соавторов, немецких евреев, по мере того как антисемитизм и социальные проблемы набирали обороты.
Стремление к миру
В конце войны немецкие евреи не только столкнулись со сложной задачей по улаживанию последствий всеобщей войны – перед ними встала проблема растущего антисемитизма. Первым этапом на долгом пути возвращения к миру для всех немцев стала демобилизация. По условиям ноябрьского перемирия у немецких властей было две недели для отвода войск с Западного фронта. Фриц Бекхардт, проведший последние два года войны в небе, эвакуировался без особых проблем. Но его скорость не следовало принимать за согласие с требованиями союзников. Бекхардт, молодой и своенравный летчик-истребитель, пренебрег указаниями сдать самолет французам и вместо этого направил свою драгоценную машину в безопасную Швейцарию. Приземлившись неподалеку от городка Рапперсвиль у Цюрихского озера, Бекхардт был арестован и отправлен назад в Германию5. Отто Мейер, который, как и Бекхардт, был солдатом еврейского происхождения, добирался домой куда труднее. Его подразделение, находившееся в Арденнах, начало долгий путь в Германию 13 ноября. С трудом пройдя через ландшафт, отмеченный победоносными бельгийскими флагами и обломками войны – сбитыми самолетами, искореженными машинами и брошенной техникой, – Мейер и его товарищи наконец пересекли границу Германии 21 ноября. Еще девять дней они провели в казармах в Кобленце, ожидая демобилизации.
Последняя строка в военном дневнике Мейера гласит просто: «9 декабря 1918 года. В середине дня прибыл в Реду»6. Эти заключительные слова явно были попыткой отделить годы войны от новой мирной жизни. Но очевидное облегчение оттого, что добрался домой невредимым – что выжил в войне, – часто оказывалось недолговечным, так как вскоре солдаты сталкивались с реалиями послевоенной Германии. Тот же Мейер, вернувшись в Реду, обнаружил, что некогда процветающая фабрика одежды, принадлежавшая его семье, сохранилась, но ведет тяжелую борьбу за прибыль. Фридрих Рюльф, молодой помощник армейского раввина, освобожденный от службы в ноябре, также испытал серьезные финансовые затруднения. Отчаянно нуждаясь в деньгах для продолжения учебы в Бреслау, Рюльф обратился к Союзу немецких евреев за недостающей сотней марок, которая, как он полагал, причиталась ему за работу в качестве капеллана7.
Опасная нехватка продовольствия и основных товаров в первую послевоенную зиму еще более усилила страдания населения. Одно дело – голодать во время войны, вспоминала Рахель Штраус, но совсем другое – когда «война закончилась, [и все же] голод остался»8. Решение союзников не снимать морскую блокаду немецких портов усугубило и без того сложное положение. Сознавая тяжесть продовольственного кризиса, одна из самых выдающихся феминисток Германии, немецко-еврейская журналистка и политик Дженни Аполант, дала прямой отпор союзникам. С характерным упорством она составила проект петиции, требующей, чтобы союзники позволили вновь поставлять продовольствие и товары в Германию. Ее план заключался в том, чтобы распространить этот текст среди женских объединений во всем мире, в надежде, что женская солидарность заставит союзников передумать9.
К несчастью для Аполант и других немцев, протесты против условий перемирия остались неуслышанными. И потому отдельные семьи столкнулись с двойной проблемой: они боролись с затянувшимися перебоями с продовольствием и в то же время пытались снова интегрировать мужчин в домашнюю жизнь. Как стало ясно слишком быстро, для исцеления военных шрамов требовалось намного больше усилий, нежели просто снятие униформы. Многие вернувшиеся солдаты испытали слишком много ужасов, а многие женщины привыкли к большей свободе. «Супружеским парам будет непросто вновь поладить друг с другом», – заметила социальный реформатор (и двоюродная сестра Вальтера Ратенау) Жозефина Леви-Ратенау. «Как только пройдет радость возвращения, – добавляла она, – возникнет множество спорных вопросов»10. Увы, Леви-Ратенау оказалась права в своих предсказаниях. Уровень алкоголизма, домашнего насилия и разводов в послевоенной Германии постоянно рос11. Макс Зихель, выдающийся еврейский психолог и практикующий врач из Франкфурта, наблюдал те же схемы в еврейских сообществах. К изумлению Зихеля, после войны алкоголизм из болезни «низших культурных слоев» превратился в недуг, поражающий и другие социальные группы, включая евреев среднего класса12.
