Сама революция всерьез началась в первые дни ноября, когда моряки в Киле запротестовали против планов по отправке их в последнее сражение против британцев – по их мнению, бесполезное. Из этого северогерманского порта уличные демонстрации быстро перекинулись в Гамбург, Кельн, Франкфурт и Мюнхен и достигли Берлина 9 ноября. Кульминация революции произошла в тот же день, когда кайзер был вынужден отречься, и это событие послужило объявлению новой Германской республики. Учитывая, насколько массивные перемены за этим последовали, первая фаза революции прошла относительно мирно. В Берлине Теодор Вольф даже чувствовал себя настолько уверенно, что повел на улицу своих детей, «которым обязательно нужно [было] увидеть революцию»24. Как будто бы падение Гогенцоллернов было просто бесплатным семейным развлечением.
Вольфа явно захлестнули с головой эмоции революции. Эта «величайшая из всех революций», писал он в «Berliner Tageblatt», разнесла в клочья «глубоко укоренившуюся» систему: «Вчера утром все было на месте… Вчера вечером ничего не осталось»25. Но не все немецкие евреи разделяли этот восторг. И дело не столько в том, что немецкие евреи были глубоко преданы кайзеру – хотя некоторые, несомненно, были; скорее дело было в том, что революция, вынудившая его отречься, означала неуверенность в будущем. Макс Либерманн изо всех сил старался спрятать голову в песок. Он бросился в рисование просто чтобы не приходилось «думать обо всех несчастьях»26. «Allgemeine Zeitung des Judentums» лучше выразила опасения общественности, подчеркнув, что впереди ждут «трудные годы, более того, трудные десятилетия»27. Немецкие сионисты оказались перед той же дилеммой, одновременно радуясь падению дискриминирующей системы и опасаясь будущего. «Мы не можем предсказать, каких успехов добьется революция и как будет развиваться дальше», – объясняла сионистская «Jüdische Rundschau»28.
Вопрос о курсе революции не только внушал опасения многим людям – он также послужил основанием для усиления разногласий. После свержения кайзера внушительное большинство надеялось на строительство новой стабильной и демократической Германии, тем самым решительно отвергая любые мысли о полномасштабной социалистической революции. Основной движущей силой для этой цели был новый Совет народных комиссаров, которому принадлежала власть до избрания нового правительства страны. Из шести его членов двое – Гуго Гаазе (USPD) и Отто Ландсберг (SPD) – были евреями. Та же схема наблюдалась на региональном уровне, где многие немецкие евреи заняли ведущие позиции в новых правительствах. Пауль Хирш вошел в состав прусского правительства, Шарлотта Ландау-Мюзам была избрана в парламент Любека, а Людвиг Хаас, недавно вернувшийся из Польши, где был советником по делам евреев, занял пост министра внутренних дел в Бадене29. Хаас, так же как Хирш и Ландау-Мюзам, был умеренным революционером. Во время ноябрьских волнений он нахлобучил шляпу, схватил прогулочную трость и побежал ко дворцу эрцгерцога в Карлсруэ, чтобы обеспечить безопасность королевской семьи. Хаас явно скорее боялся социалистической революции, чем поощрял ее30.
Резко выделяясь на фоне этих умеренных голосов, намного менее многочисленная изначально группа, также включавшая в себя много евреев, надеялась подтолкнуть революцию в более радикальном направлении. Карл Либкнехт и Роза Люксембург, два лидера марксистской Лиги Спартака, лишь недавно вышли из тюрьмы и сыграли весьма небольшую роль в первоначальных событиях ноября 1918 года. Пусть 9 ноября Либкнехт и объявил Германскую советскую республику, – это был скорее эффектный жест, чем серьезный фундамент для новой Германии. Люксембург еще больше отстала от революции, так как приехала в столицу лишь 10 ноября, а к этому моменту события уже пошли своим путем. Но, несмотря на медленный старт, они вскоре набрали скорость. К декабрю и Либкнехт, и Люксембург отчаянно призывали к полномасштабной социалистической революции. «Пролетарии, вставайте! В бой!» – восклицали они31.
В то время как Либкнехт и Люксембург оказались несколько в стороне от событий соответственно в Берлине и Бреслау, в Мюнхене Курт Эйснер уже проводил в жизнь социалистическую повестку дня. Эйснер в совершенстве исполнял роль левого радикала. Даже его друг, мюнхенский юрист Филипп Левенфельд, насмешливо заявил, что Эйснера «можно перепутать с Карлом Марксом» из-за косматой седой бороды, спадающей на грудь32. Седьмого ноября Эйснер почти единолично начал и в тот же день завершил баварскую революцию. Выступив перед большой толпой в Мюнхене во второй половине дня, он повел шествие к казармам, где солдаты присоединились к революционному движению. Той же ночью, когда город фактически находился в руках Эйснера, была объявлена республика; еще до восхода солнца берлинский еврей Эйснер также был назначен первым республиканским премьер-министром Баварии33. Все произошло так быстро, что многие узнали о новой республике лишь проснувшись на следующий день. «Я не мог в это поверить. Я действительно проспал революцию?» – сострил немецко-еврейский ученый Мориц Бонн34.
Может быть, и так, но события, которые произошли в Берлине в начале 1919 года, проспать было невозможно. Пятого января в центре Берлина собрались огромные толпы, протестующие против отставки начальника полиции Берлина, который был преданным членом USPD. В течение дня демонстрация превзошла все ожидания, ее размер и яростные настроения только росли. К вечеру часть протестующих отделилась и захватила правительственные здания и редакции основных изданий; позднее в руки мятежников также попали центральные вокзалы Берлина. Георг Бернхард, крайне возмущенный оккупацией своего издательства, обозвал левых повстанцев «толпой дезертиров и тюремными отбросами»35.
Восстание спартакистов, как прозвали в народе мятеж, вывело под лучи революционного маяка все еврейское население Германии. Мало того, что еврейкой была Роза Люксембург, сооснователь движения спартакистов, но и другие выдающиеся его участники, такие как Лео Йогихес и Пауль Леви, были выходцами из еврейских семей. Крайние правые, которые не слишком нуждались в поводах для атаки, сокрушались, что революция «народа» оказалась лишь «диктатурой евреев»36. Но здесь практически не учитывалось, до какой степени на самом деле были разобщены евреи и остальные немцы. Политика крайних левых не слишком привлекала немецких евреев, которые чаще всего сочувствовали в лучшем случае умеренным силам. В самом деле, CV так решительно дистанцировалось от социалистов-революционеров, что попыталось напомнить о протестантском наследии Либкнехта. Под весьма некорректным заголовком «Арийские предки Либкнехта» организация напечатала копии его свидетельств о рождении и крещении37. Но крайние правые не слишком интересовались подробностями – они уже решили, что революцию организовали евреи, «прислужники Антанты»38.
Культура насилия
Эмиль Юлиус Гумбель, своевольный и крайне самоуверенный еврейский ученый, сделал краткую и непримечательную военную карьеру. Выйдя в отставку в 1915 году по состоянию здоровья, Гумбель провел остаток войны за изучением математики и заигрыванием с антивоенным движением39. В 1921 году Гумбель применил к делу свои пацифистские убеждения, опубликовав короткий памфлет под заголовком «Два года убийств». Бесстрастное заключение гласило: мало того, что сторонники правых совершили на 326 убийств больше, чем левые, но к тому же большинство убийц избегли правосудия40. Год спустя Гумбель переиздал свой памфлет под измененным заголовком «Четыре года политических убийств»; в этот раз он дополнил свои расчеты и продемонстрировал 354 политических убийства в правом крыле и лишь 22 в левом41. «Шесть лет политических убийств» Гумбель так и не опубликовал, хотя для этого нашлось бы достаточно оснований. Та же атмосфера разрушения, что и во время войны, пропитывала первые послевоенные годы. Но это не было простой преемственностью насилия и разрушения. Определенные нюансы касались и преступников, которые в целом стали намного моложе, и врага, которым была уже не Антанта, а коммунисты или даже, в некоторых случаях, евреи. Для крайне правых эти термины стали взаимозаменяемы42.
