Войска союзников находились как на востоке, так и на западе Германии. В восточных приграничных регионах, где служили британцы, французы и итальянцы, чаще всего звучали публичные жалобы на связи военных и гражданских. Отношения между рядом итальянских офицеров и местными женщинами – включая дочь торговца зерном Мозеса – вначале вызывали возмущение85. С западной стороны Германии гнев общества в адрес оккупационных войск был намного яростнее. Основная причина жалоб касалась решения Франции разместить в немецком Рейнланде около 25 000 чернокожих солдат, в основном из Северной Африки. В Версале немецкая делегация просила, чтобы при оккупации не использовались «цветные войска», но, как побежденная держава, немцы были не в том положении, чтобы выбирать своих оккупантов. Бессилие общества в таких вопросах сделало чернокожие войска громоотводом всеобщего негодования. Впрочем, надо всем преобладали расовые опасения. Солдаты, которых немецкие антропологи еще недавно так тщательно изучали в лагерях для военнопленных, теперь стерегли (якобы более развитый) немецкий народ86.
Когда роли поменялись местами и чернокожие солдаты стали стражей Рейнланда, а не пленными в лагерях, воображение немцев разыгралось. Немцы делали высосанные из пальца заявления, обвиняя чернокожих солдат в преступности, запугивании и сексуальном насилии. Ряд женских организаций, решивших, по-видимому, оберегать моральный и гражданский облик немцев, объединились весной 1920 года в группу протеста: Союз рейнских женщин (Rheinische Frauenliga). Лига еврейских женщин, уже выразившая потрясение событиями в Рейнланде, быстро примкнула к новой Женской лиге, объединившись там с католическими и протестантскими организациями. Новая ассоциация повела страстную пропагандистскую кампанию, чтобы сообщить другим немцам и внешнему миру о «черном позоре» («Schwarze Schmach») в Рейнланде. Интерпретируя оккупацию с расовой точки зрения, Союз рейнских женщин противопоставлял немецкую культуру и предположительно более низкие стандарты «черных дикарей». Лига еврейских женщин, похоже, без особых проблем ассоциировала себя с такими расистскими нападками, охотно включаясь во многие оскорбительные кампании87.
Борьба с этим кажущимся вторжением орды черных солдат шла в то же самое время, когда немцы столкнулись с новой волной иммиграции восточноевропейских евреев. После закрытия границ Германии для еврейских рабочих в апреле 1918 года власти проводили политику ограничений и репатриации. В результате к концу года количество восточноевропейских евреев, работавших в Германии, резко снизилось – например, во Франкфурте осталось всего 239 человек88. Но убрать всех еврейских рабочих военного времени оказалось невозможно. Проще говоря, их было некуда отправить. Новые восточноевропейские государства-правопреемники не только отказывались принимать обратно многих евреев – они изо всех сил пытались экстрадировать то еврейское население, которое у них уже было. В результате волны насилия, подобного погромам, особенно в контексте польско-украинской войны, евреев грабили, избивали и убивали более чем в 100 селениях Польши и Западной Галиции89. Восточноевропейским евреям не оставалось ничего, кроме бегства, и они начали продвижение на запад; к 1921 году в Германию прибыло около 70 000 человек. Восточноевропейские евреи пришли как преследуемые беженцы туда, куда когда-то приехали как рабочие90.
Число новоприбывших росло, и Йозеф Рот создал невероятно живой набросок восточноевропейских евреев. По своей журналистской традиции Рот бродил по берлинскому району Шойненфиртель, где жили многие беднейшие евреи, и записывал впечатления о тех, кого встречал. «Увядшая старуха», продающая шнурки, появилась в наброске Рота рядом с русским дельцом, опрокидывающим в себя шнапс «словно шар в кегельбане», и мужчиной, который «что-то бормотал самому себе», молясь в углу91. Но не все разделяли смесь любопытства и симпатии, присущую Роту. Там, где он видел яркую религиозность, другие немецкие евреи видели лишь деградацию и распад. Столь контрастные точки зрения достигли критической стадии из-за планов по учреждению нового еврейского религиозного суда, или бейт-дина, – структуры, которую очень хотели видеть евреи, в большинстве своем ортодоксы. Либеральная часть берлинского сообщества начала яростно спорить с этим предложением. Бейт-дин представлялся им ненужным вмешательством в установившийся порядок. Создание «организации только для восточноевропейских евреев», сокрушался один еврей-либерал, отбросит «нас назад в развитии на 50–100 лет»92.
Дебаты о бейт-дине в целом касались внутренних дел еврейских общин, но затрагивали также и вопрос внешнего восприятия. Как и во время войны, иммиграция большого количества восточноевропейских евреев заставила местное еврейское население задуматься о собственной репутации в обществе. Феликс Голдман, раввин общины Лейпцига и пламенный патриот, был не единственным, кто говорил о жесткой взаимосвязи между уровнем антисемитизма и объемом еврейской иммиграции. «Эта связь безошибочна», – объяснял он. Решение, как его видел Голдман, заключалось в том, чтобы беженцы селились в других странах, а не в такой «бедной стране», как Германия93. Другие немецкие евреи согласились. Союз евреев немецкой национальности Макса Науманна вполне ожидаемо дал понять, что не имеет ничего общего с восточноевропейскими евреями. Они «иностранцы», подчеркивал Науманн, «иностранцы и ничего более»94.
Голдман, Науманн и другие немецкие евреи не без оснований поглядывали с опаской на новую волну еврейской иммиграции. Продолжая с той же точки, на которой остановились в войну, правые группировки атаковали восточноевропейских евреев с еще большей злобой. Они обвиняли этих евреев в краже драгоценных ресурсов, которые и так поставлялись с ужасными перебоями. В центре нападок были проблемы с пищей и жильем – два вопроса, резонировавшие в душе многих немцев. Так, антисемитский Немецкий народный союз обороны и наступления (Deutschvölkischer Schutz- und Trutzbund) распространял миллионы листовок, где намекалось, что еврейские иммигранты устроились с комфортом, в то время как немцам осталось жить в «собачьих будках». Повсюду голос правых вливался во всеобщий хор жалоб. Мало того, заявляли они, что восточноевропейские евреи грозят заразить Германию болезнями, в частности холерой и туберкулезом, так они к тому же представляют сексуальную опасность для чистых и невинных немецких женщин95.
Враждебность к восточноевропейским евреям и чернокожим солдатам обладала разветвленными корнями, восходя к давней истории антисемитизма с одной стороны и к культуре европейского империализма с другой. Но в обоих случаях конфликт, где евреи и другие немцы вели войну культурного и морального превосходства, лишь укрепил ранее существовавшие взгляды. За время войны нации и народы, не являющиеся немецкими, превратились исключительно в опасных «чужаков». После такого очернения оказалось очень сложно восстановить более либеральное понимание человеческого разнообразия, тем более что и сама Германия скатывалась в послевоенный хаос.
Миф об «ударе в спину»
Знаковый образ печально известного мифа об «ударе в спину» появился на первой странице «Süddeutsche Monatshefte» в апреле 1924 года. Гигантский кинжал торчит из шеи поверженного солдата, неся ясное послание, что немецкую армию предали в тот самый момент, когда до победы, казалось, было рукой подать. Издатель «Süddeutsche Monatshefte», Пауль Николаус Коссман, явно одобривший этот рисунок, долгое время обвинял социалистов в тылу в поражении Германии. Его собственное еврейское происхождение, возможно, объясняет, почему он воздержался от открытого предъявления обвинений еврейским общинам. Но злополучное решение художника Коссмана не рисовать руку, держащую кинжал, означало, что аудитория может представить виновника по своему выбору. И нередко эта мрачная фигура оказывалась еврейской96.
