Но тяжелый ущерб был нанесен не только пострадавшим на фронте. Всеобщая война требовала от всех немцев – не только тех, кто был в армии или чьи близкие отправились на фронт – содействовать военной экономике. Такие пожертвования исходили от множества людей – начиная с пенсионерки, жертвующей последние сбережения на облигации военного займа, и заканчивая женщинами, посвящавшими свое время суповым кухням или работе в военных госпиталях. В послевоенной Германии эти жертвы часто не получали награды19. Хуже того, зачастую на женщин в итоге возлагалась ответственность за многие беды Германии после войны. Во всем, от вырождения общества и распущенных сексуальных нравов до проблем молодежной преступности, обвиняли поведение женщин20. К нападкам присоединились даже такие еврейские интеллектуалы, как Мартин Бубер, утверждая, что немецко-еврейские женщины должны были последовать примеру восточноевропейских евреев и посвятить себя сохранению патриархальных устоев21.
Последствия всеобщей войны нанесли вред не только усилиям женщин по возвращению к мирной жизни, но и всей немецкой экономике. В ходе конфликта евреи и другие немцы тяжело работали, чтобы мобилизовать экономику для всеобщей войны. Но одним из последствий их усилий стала инфляция немецких финансов, достигшая опасного пика в 1922–1924 годы. В это время те, кто отдал последние деньги на военные займы, обнаружили, что их инвестиции теперь абсолютно ничего не стоят. С этими финансовыми потерями было особенно тяжело смириться, так как первоначально эти деньги были отданы на патриотические цели, и теперь государство не могло выплатить этот долг22. Йозеф Леви во Франкфурте, как и многие другие евреи, тяжело пострадал в это время. Когда его жалованье не смогло угнаться за взлетевшей инфляцией, они с женой пополнили свои доходы, предоставив свой дом американским студентам, которые стабильно платили за постой23. Таким образом, всеобщая война оставила две проблемы – почти непреодолимых. С одной стороны были структурные сложности, как экономические, так и социальные. С другой – все немцы, ветераны и гражданские пытались найти смысл в войне, потребовавшей от них четырех лет боли, страдания и смерти.
Наследие разрушительной военной культуры Германии еще больше мешало людям избегать хватки всеобщей войны. Во время конфликта и евреи, и другие немцы не слишком сдерживались, очерняя врагов Германии. Бельгийцев осуждали как умелых саботажников, русских – как нецивилизованных варваров, а физическое уничтожение врага при Танненберге или Ютланде праздновалось с большой помпой. И хотя некоторые немцы, такие как еврейский ученый Эмиль Юлиус Гумбель, рано обратились в пацифизм, понадобилось намного больше времени, чтобы дух интернационализма заменил военную «динамику разрушения»24. И даже тогда правые зачастую продолжали использовать агрессивную милитаристскую лексику в защите достижений немецкой армии25.
Но не только в крайних фракциях продолжали всплывать элементы военной культуры Германии. Очевиднее всего это наблюдалось в памятных ритуалах по погибшим на войне. «Культ павших», связывавший с погибшими героические, милитаристические ценности, оставался неизменным на протяжении конфликта. Так, когда некоторые студенческие братства правых взглядов воздвигли в Кобурге мемориал в мае 1926 года, мало что говорило о новом, более взвешенном восприятии войны. Вокруг основания монумента, изображавшего три могучих мускулистых фигуры с вознесенным мечом, были начертаны решительные слова: «родина», «честь», «дружба»26. Даже военные мемориалы в честь погибших евреев не избегли выраженных тенденций немецкого национализма. Некоторые украшались изображениями пистолетов и штыков, другие содержали символ воинской отваги – стальную каску. В городке Губен в сельском Бранденбурге местная еврейская община воздвигла мемориал своим шести участникам, убитым на фронте. Центром внимания маленького мемориала из песчаника была даже не звезда Давида на фасаде структуры, а стальная каска почти в натуральную величину на самом верху27.
Но в первую очередь влияние военной культуры Германии заметно было по быстрому росту ветеранских организаций при Веймарской республике. Возможно, республиканские организации бывших военных, такие как «Рейхсбаннер Шварц-Рот-Гольд» при SPD, меньше восхищались националистическим «культом павших», но все же обращались к милитаристской символике и лексике. На памятных мероприятиях члены «Рейхсбаннера» маршировали строем, пели песни и вновь переживали идеалы товарищества28. Это относилось и к Союзу евреев-фронтовиков Рейха (Reichsbund jüdischer Frontsoldaten, RjF). Основанное в 1919 году и быстро разросшееся до состава примерно в 40 000 ветеранов, это объединение делало военный опыт центром своей деятельности. Его члены устраивали памятные мероприятия, вкладывали средства в военные мемориалы и часто упивались героическими историями о воинской доблести. Выходившая раз в две недели газета RjF «Der Schild» часто публиковала рассказы об отваге в сражении. В одном выпуске некий Эрих Виттнер привел свои воспоминания о весеннем наступлении 1918 года: «Достойное поражение», выразился он. В другом издании главной темой были героические деяния некоего лейтенанта Унгера, убитого при патрулировании на Западном фронте29.
Переплетенное с деструктивной военной культурой Германии наследие аннексий также препятствовало попыткам движения к полноценному мирному обществу. Первоначальный интерес еврейских общин на востоке опирался на понятные опасения за восточноевропейских евреев, так чудовищно страдавших под игом русской власти. Но гораздо чаще, чем следовало бы, немецкие евреи выходили за рамки основной задачи и выступали за гораздо более масштабные территориальные планы. Альберт Баллин, гамбургский судовой магнат, стремился оправдать захват африканских колоний и части Бельгии, говоря об этом как о способе укрепить экономические интересы Германии. Дэвис Трич, сионист, журналист и публицист, точно так же предлагал аннексии в пользу Германии в Восточной Европе и Африке, а Макс Варбург, Вальтер Ратенау и другие выдающиеся немецко-еврейские предприниматели выступали за экономическое доминирование.
Хотя эти экспансионистские мечты рухнули с поражением Германии, общий принцип территориального прироста оставался неизменным. В послевоенные годы эти амбиции снова сосредоточились на землях за восточными границами Германии. Интерес немцев к этому региону удерживало ощущение незаконченного дела. Во-первых, в результате территориальных перемен, установленных Версальским договором, на востоке продолжало жить немецкое меньшинство – и немецко-еврейское меньшинство внутри него. В частности, немецкое население на западе Польши считало послевоенную ситуацию временной и придерживалось политики пересмотра границ30. Во-вторых, где-то 2–3 миллиона немецких солдат входили в состав оккупационных армий, рассеянных по Восточной Европе. После войны многие из них продолжали держать связь через ветеранские организации или публиковали дневники и мемуары о своем военном опыте. Их деятельность позволяла сложить впечатление об отсталом регионе, все еще требующем некой «цивилизационной» миссии31. Такое представление было заметно в военных мемуарах Самми Гронемана 1924 года. Может быть, в его насыщенном рассказе и была заметна горячая симпатия к восточноевропейским евреям, но некуда было деться от контраста между немецкими оккупантами и экономически бедным местным населением32.
