Вот почему значение кайзеровского «гражданского мира» для немецких евреев заключалось в том, что он как будто бы давал шанс покончить с долгой практикой дискриминации без необходимости обращения в христианство. Но в таком случае это означало своего рода отрицательную интеграцию. «Гражданский мир» побудил немецких евреев поддержать войну не потому, что они тоже немцы, а в обмен на обещание, что они в конце концов могут стать частью единой германской нации. Но в августе 1914 года, когда Германия входила в большую войну, эта крошечная лингвистическая уловка озаботила не так уж многих.
Наоборот, слова кайзера немедленно приобрели почти символическое значение для еврейских общин. Многие ведущие еврейские газеты перепечатали его слова полностью, в то время как другие публично восхваляли идею «гражданского мира». CV воодушевленно заявляло, что слова кайзера о единстве «должны стать девизом для нас, евреев», и даже сионисты прониклись патриотическим духом, повторяя строку, что теперь «нет разницы между [евреями] и другими немцами»47. Сила «гражданского мира» была такова, что председатель CV Максимилиан Хорвиц даже написал хвалебную поэму и поместил ее на первую страницу ежемесячного бюллетеня ассоциации. Сами стихи, может быть, и не были столь выдающимися, но чувство в них явно было искренним. «Да, мы стоим плечом к плечу! Все различия исчезли там, где были когда-то. Люди высокого или низкого положения, христиане или евреи – теперь мы все один народ одной нации», – гласило начало финальной строфы48.
С установлением «гражданского мира» евреи, ранее испытывавшие сомнения насчет своего места в Германии, заново обрели чувство принадлежности. Хорошим примером может служить Людвиг Штраус, впоследствии женившийся на единственной дочери Мартина Бубера, Еве. Отношение пламенного сиониста Штрауса к Германии было более чем неоднозначным, но с началом войны и разговоров о внутреннем единстве его внезапно захлестнуло чувство привязанности к нации. «Я верю, что после этой войны, в которой, я твердо убежден, мы одержим победу, будет прекрасно и радостно быть гражданином Германии», – писал он49. Здесь Штраус также подчеркнул причину, по которой многие евреи внезапно поддержали войну – это было связано не только с текущим конфликтом, но и с идеей, что война сделает Германию единой и более справедливой.
В конце августа художник-импрессионист Макс Либерманн, немецкий еврей, попытался отразить на бумаге новые настроения в Германии. Его литография, опубликованная недавно созданным художественным изданием «Kriegszeit», изображает обращение кайзера к толпе, собравшейся перед дворцом в Берлине, о «гражданском мире». Начало войны превратило эту темную массу народа, где едва различимы отдельные лица, в сплоченную группу. Внизу страницы Либерманн повторяет слова кайзера: «Теперь я не знаю ни партий, ни конфессий. Все мы сегодня братья-немцы». Разумеется, литография Либерманна могла изобразить лишь один аспект начала войны. Там, конечно, не было упоминания о разногласиях, тревогах и страхах, разделивших как немецких евреев, так и немцев. Но в то время начало военных действий казалось воплощением обещания нового и лучшего будущего, и не время было задерживаться на прошлых раздорах.
Патриотическое единство
Последними крупными конфликтами в Центральной Европе были войны за объединение Германии, которые в 1871 году повлекли за собой создание Германской империи под сильной рукой Бисмарка. Теобальд фон Бетман-Гольвег, последний канцлер, пытавшийся стать преемником Бисмарка, не обладал аурой своего предшественника, хотя у него и было собственное загадочное обаяние50. В довоенные годы Бетман-Гольвег сумел пробиться через политические разногласия Германии, проводя «политику диагонали»; он делал заманчивые предложения и левым, и правым, чтобы получить их поддержку. С началом военных действий Бетман-Гольвегу внезапно пришлось обратиться ко всему своему многолетнему политическому опыту, чтобы объяснить, почему Германия вдруг оказалась в состоянии войны. Ответ, который предложил Бетман-Гольвег, предполагал обвинение во всем русских. Выступая на внеочередном заседании Рейхстага, Бетман-Гольвег объяснил, что желанием Германии было «продолжать жить мирным трудом». Но, несмотря на все ее усилия по сохранению мира, «Россия бросила в дом горящую головню». Под наполнившие зал овации Бетман-Гольвег просто заявил: «Нас втянули в вынужденную войну с Россией и Францией»51.
Если объявление «гражданского мира» касалось отрицательной интеграции, то Бетман-Гольвег, сосредоточившись на национальной обороне, предложил евреям и остальным немцам более внятные доводы для поддержания конфликта. Риторика «обороны» подразумевала идею, что Европу вовлекла в войну иностранная держава. Может быть, Германия и присоединилась к войне, но, по словам Бетман-Гольвега, немцы были невинными участниками конфликта, который создали не они. Напротив, ответственность за такой поворот событий лежала исключительно на России. Решение царского режима о мобилизации – частичной 29 июля и затем полной 31 июля – значительно прибавило веса такой интерпретации событий. Скорее всего, это были все доказательства, в которых нуждался Людвиг Хаас. В своей статье в леволиберальном «Berliner Tageblatt» еврей-парламентарий без тени сомнения объяснял читателям, что «Россия в ответе за величайшее преступление в мировой истории»52.
Как и Хаас, Альберт Баллин, только что вернувшийся со своей миротворческой миссии в Лондоне, примкнул к мнению, что понуждение к войне не было виной Германии. Судовой магнат присоединился к комитету политиков, промышленников и банкиров, сделавших своей целью убедить остальной мир, в особенности США, в полной невиновности Германии. Из их дебатов возник довольно унылый маленький памфлет, предоставлявший детальное изложение истоков мировой войны. В обзоре Баллина постоянно возникала одна тема – Германия никогда не хотела войны. «Немецкое правительство никогда не осмелилось бы задуматься о войне ради династических интересов или славы», – доверительно сообщал памфлет. «Это шло бы вразрез со всем складом нашего характера». Раз Германия не стремилась к войне, единственное объяснение конфликта – стране «угрожали войной». А значит, это была борьба ради защиты родины53.
Подавляющее большинство немецких евреев воспринимало начало военных действий через ту же патриотическую призму, что и Хаас и Баллин. Многие родились и выросли в Германии, а потому без сомнений поддерживали свою страну в трудный час. «Мы, немецкие евреи, неразрывно связаны… сердцем и душой, жизнью и здоровьем, кровью и владениями с нашей немецкой родиной», – объясняло ежемесячное издание «Liberales Judentum»54. Именно это чувство долга заставило столь многих немецких евреев всеми силами броситься на помощь фронту. Для большинства из них даже не стоял вопрос, будут ли они поддерживать Германию – это была данность. «Мы действуем так, как требуют наш долг и совесть», – объяснял Ойген Фукс, юрист и один из основателей CV55.
Если мысль об оборонительной войне была для немецких евреев одной из причин поддержать войну, то тот факт, что врагом была Россия, давал еще больше оснований для оптимизма. Царская Россия долгое время вызывала неуважение еврейских общин Германии. У многих евреев еще были свежи воспоминания о еврейских погромах в России в конце XIX – начале ХХ века. В частности, Кишиневский погром 1903 года, когда почти полсотни евреев было убито и сотни ранено, оставался синонимом русского варварства. А значит, начало войны с Россией было возможностью отомстить за это насилие. Как заявляла основная сионистская газета «Jüdische Rundschau», русских «проучат». «Месть за Кишинев», – кричала она56. И все же, хотя месть может быть сладка, она обычно недолговечна. И потому для многих было столь же важно добиться, чтобы евреи в России были спасены от рабской жизни. «Мы сражаемся, – утверждало одно немецко-еврейское издание, – чтобы защитить нашу святую родину, спасти европейскую культуру и освободить наших восточных братьев»57.
