– Вы должны благодарить Бога за то, что вообще остались живы. Это чудо, настоящее чудо. Мы вытащили вас с того света.
Я лежала без движения, прикованная к больничной кровати, и мне хотелось крикнуть им: «Зачем? Зачем вы тащили меня с того света? Мне там было бы гораздо лучше, чем здесь. Гораздо!» Но я не могла ни кричать, ни шептать. Даже слез у меня не было, вернее, они таились внутри и жгли меня, как самый яростный огонь, превращая мое сердце в чёрные угли, пока на его месте не образовалось пепелище.
Однажды утром ко мне в палату пришла женщина, молодая и красивая. Она сидела у моей постели, держала меня за руку и говорила, говорила: о том, что нужно жить, несмотря ни на что, что господь сохранил мне жизнь, а значит, для чего-то это было нужно. Я слушала ее мягкий, убаюкивающий голос, и мне хотелось спать. Она приходила ещё и ещё. Я уже знала, что она – психолог, помогает таким бедолагам, как я, смириться со своей участью. Ее звали Лиза. Она втолковывала что-то про высший разум, предназначение, и постепенно мне стало терпимее. Не легче, нет – об этом речь не шла. Именно терпимее. Тихий одинокий ветер задул над моим пепелищем, развеял пепел по воздуху. И я смогла заплакать…
Я выныриваю из чёрного омута воспоминаний. В моей чашке остывает чай. На тарелке остался всего один пирожок. Алиса смотрит на меня внимательно и напряжённо. Я чувствую неловкость.
– Вам, наверное, пора? – спрашиваю я девочек.
Галка кивает и бежит в прихожую одеваться. Алиса медленно идёт за ней следом. Я закрываю дверь на задвижку. Я снова одна. Ёжусь от холода, накидываю на плечи пальто. На сегодня мне ещё нужно выполнить норму по вязанию. Я еду в комнату, беру спицы, клубок. Две лицевые, одна изнаночная…»
13
Одна за другой катились недели нового года, сначала медленно, не спеша, лениво и вперевалку, затем все быстрее и быстрей. Наконец закончился январь, и новый год перестал казаться новым, став обычным, заурядным годом, с пустой суетой, тщетными ожиданиями и монотонной сменой дня и ночи.
Никита Кузьмич маялся от одиночества. Он не страдал от отсутствия женской заботы, вполне справляясь на кухне, готовя себе незамысловатые завтраки и обеды. Также ему не составляло труда содержать квартиру в чистоте. Но сердце его прочно сковала тоска. Говорить ему было не с кем, разве только с Шоколадом. И он беседовал с ним по утрам, только проснувшись, и по вечерам, прежде чем лечь спать. Рассказывал ему о своей жизни; о том, как учился, как встретил Надю и стал ухаживать за ней. О том, как они поженились, как родились у них ребятишки, как выросли и разлетелись из родного гнезда. И о Маше он тоже рассказывал. Иногда во время таких односторонних бесед из глаз Никиты Кузьмича сами собой катились слёзы. Тогда Шоколад вставал на задние лапы, а передние клал хозяину на колени и ласково лизал ему лицо.
Пару раз в неделю заезжал Куролесов, приносил что-нибудь вкусненькое, тортик или пирожные. Они с Никитой Кузьмичом пили чай в кухне из любимых голубых чашек Надежды Сергеевны. Сашка признался Никите, что неожиданно влюбился и не знает, как теперь быть: бросить жену и двоих детей? Или оставить любовницу? Никита Кузьмич слушал его молча и сочувствовал. Страшное это дело – метаться между двумя женщинами.
Сам же он во время этих разговоров неотступно думал о Владе. Кто она такая? Скорее всего никакая она ему не внучка. Но откуда тогда она могла узнать про их роман с Машей? Что произошло между ней и Надей, и куда она делась после того трагического дня? Сотни вопросов роились у него в голове, и ни на один не имелось ответа. Вернее, ответ был, но он никак его не устраивал. Холодное благоразумие твердило безжалостно и в лоб: Влада – обычная преступница, расчётливая, умелая аферистка, задумавшая их обобрать. Именно так трактовала произошедшее Петровская, продолжая рассылать по всей стране ориентировки на высокую рыжеволосую и кудрявую девушку-воровку.
Но сам Никита Кузьмич не желал верить очевидному. Он цеплялся за каждую мелочь, за любую деталь: вспоминал теплоту во Владином взгляде, когда она смотрела на него, ее ласковые руки, обвивавшие по утрам его шею, ее изумительный голос – зачем бог дал воровке такой голос и талант? От всех этих мыслей у него голова шла кругом. Чтобы как-то отвлечься он занялся весьма необычным делом: достал с антресолей старую гитару, которая лежала там добрых три десятка лет, настроил ее и принялся вспоминать давно забытые навыки. Когда-то у него отлично получалось, но Наде Никитино увлечение не нравилось – она считала его несолидным для столь важной персоны. Сам же Никита Кузьмич втайне мечтал сыграть в какой-нибудь группе или ансамбле в сопровождении саксофона и вокалистов. Но, как говорится, не судьба…
Теперь звуки гитары помогали ему забыться, облегчали невыносимую боль утраты и горечь предательства, да и просто давали силы жить. Поначалу Никита Кузьмич играл лёгкие мотивчики, подбирал любимые в прошлом мелодии или просто упражнялся, разрабатывая закостеневшие пальцы. Когда дело более-менее пошло на лад, он попытался разучить более сложные композиции. Особенно ему хотелось воспроизвести песню, которую пела Влада в тот памятный день их знакомства. Он примерно помнил мелодию, но вот с гармониями было сложней. Тем не менее Никита Кузьмич каждый вечер упорно наигрывал полюбившийся мотив, и постепенно у него стало вырисовываться довольно сносное сопровождение. Шоколад был единственным слушателем и поклонником его творчества – едва Никита доставал из чехла гитару, пёс подходил, садился напротив и внимательно смотрел на хозяина умными блестящими глазами-бусинами. Иногда он слегка подвывал в такт музыке, чем приводил Никиту Кузьмича в восторг.
– Ты мой музыкальный пёс, – ласково говорил он и трепал Шоколада по холке.
Так незаметно миновала зима, пришёл март. Вокруг ещё лежали сугробы, но день заметно увеличился, стало солнечно и светло. В воздухе отчетливо запахло весной, ледяные ветра сменились тёплыми и влажными, по небу весело носились кудлатые облака, с козырька подъезда свешивались длинные прозрачные сосульки, похожие на худые, изъеденные артритом пальцы старухи-зимы…
В один из таких свежих и ясных дней Никита Кузьмич умудрился простыть, да не просто так, а с высокой температурой и изнурительным сухим кашлем. Врач из поликлиники сначала поставил ОРВИ, прописал горячее питье и покой. Но кашель все усиливался, а температура никак не желала спадать. Никиту Кузьмича погнали на рентген, и обнаружили у него левостороннюю пневмонию.
– Срочно в больницу, – вынес вердикт врач.
Никиту прямо из кабинета увезли на «Скорой». Чувствовал он себя из рук вон плохо. Перед глазами все плыло, сердце невыносимо тянуло, грудь болела и саднила. Его положили в палату, куда через полчаса примчался Куролесов.
– Ну ты что, дед! Чего это ты задумал? Весна на дворе, а ты – в больницу.
– Собака… – с трудом прохрипел Никита Кузьмич. – Пса… забери… его кормить некому, и гулять с ним… тоже.
– Да что ты о собаке! Все в порядке с ней будет. Ты о себе волнуйся. – Сашка заботливо потрогал лоб Никиты Кузьмича и сокрушенно покачал головой. – Как кипяток. Может, тебя того, в другую больницу перевести? Крутую какую-нибудь. Я с Хромовым поговорю, он похлопочет.
