— Работаешь? — ахает она, когда Тимур доходит до этой части своей новейшей биографии.
— Да. Детским тренером по футболу.
Алевтина Петровна даже останавливается посреди коридора, заставляя охрану сбиться с шага.
— Но зачем тебе работать?… А твой отец об этом знает?
Тимур усмехается, но бабушка не дает ему продолжить:
— Это тебя там избили? На твоей работе? — она касается его рассеченной губы, а меня впервые накрывает холодным ужасом осознания, от чьей руки Тимур действительно получил эту травму.
Тимур не сдерживает себя в выражениях. Но на этот раз ему удалось превзойти самого себя. Если Сергей поднял на него руку, то ему совершенно точно не понравилось то, что он услышал, приехав в интернат. Что, если это связано со мной? Если дело не только в упрямстве Тимура работать по профессии?
И что случилось между отцом и сыном потом, если Сергей угодил в больницу? Кто из них нанес первый удар? Смог ли молодой горячий Тимур, который недолюбливает отца, удержать себя в руках, если именно Сергей был первым?
Голова идет кругом. Тимур впереди меня горячо рассказывает о своих воспитанниках и своей работе бабушке. Такой самоотверженный и восторженный, именно этим он и покорил меня. Я всегда восторгалась людьми, чье упрямство помогает им идти за мечтой хоть на край света. Тимур именно такой. Невзирая на условности, отца, положение в обществе, отсутствия нужного образования, он прошибет любые стены, которые встанут у него на пути.
Но я больше не могу им любоваться. Не имею права. Если это он… Действительно он избил отца… Сейчас в мое сердце будто ввинчивают ржавый кривой гвоздь. Применят силу это не выход. Уродовать чужое тело, чтобы добиться своей правоты, это низко.
Мы доходим до нужной палаты, и вокруг Алевтины Петровны моментально материализуются все врачи, какие только могут быть, чтобы огласить всевозможные отчеты о состоянии сына. Кажется, свекровь поставила на уши всю больницу, к тому же нельзя забывать о статусе Сергея.
Его самого еще нет в одноместной палате, возле которой дежурят парни в форме. Полицейские тут же примечают кровоподтек на губе Тимура или мне так кажется из- за нервов. Отхожу в сторону, чтобы привести мысли в порядок, но уйти далеко мне не удается.
— Только не говори, что ты думаешь, что это я его «разукрасил», — раздается над моим ухом.
21 — 1
— Стой, где стоишь! — пальцы Тимура больно впиваются в мое запястье. — Да хватит уже от меня бегать!
Громкий голос привлекает внимание какой-то медсестрички в коротком халате, и она оценивающим взглядом окидывает Тимура с головы до ног.
Хочется кричать, но мне нельзя с ним сейчас даже разговаривать, поэтому вместо этого пытаюсь прожечь в нем дыру взглядом. To, что Тимур переступил границы дозволенного, до самого Тимура доходит только, когда за моей спиной раздается холодное покашливание.
Проклятье! Только свекрови опять не хватало!
Выдергиваю свою руку из его захвата, машинально потирая запястье другой рукой, и смотрю на Алевтину Петровну. Свекровь в бешенстве — это сразу ясно по тому, как перебегают ее глаза с одного на другого. И как она резко отвечает той самой медсестричке: «Так поторопи их с результатами!»
Ненавижу оказываться в центре внимания, а Тимур словно только этого и добивался. Больше всего на свете сейчас я мечтаю проваливаться сквозь землю. Или еще лучше — очутиться снова там, на том приеме в день его возвращения в Россию. И запретить себе ходить в тот зимний сад, чтобы не видеть то, что было не предназначено для моих глаз. Возможно, тогда я бы не стала медленно сходить с ума по нему. По тому, каким красивым становится его лицо во время оргазма. Не стремилась бы снова увидеть перед собой. И даже — самой добиться этого.
Я бесконечно виновата в том, что совершила. И меня медленным ядом убивает осознание того, что такое простое условие брака, как верность, оказалось мне не по плечу. Собственными же руками я почти лишила себя единственного смысла, который смогла отыскать в своей никчемной жизни. Я не готова терять и его тоже. В моей жизни больше ничего не осталось, кроме фонда, который принадлежит Сергею.
Одним только взглядом Алевтина Петровна выносит мне приговор. Жестокий, бескомпромиссный. Без права реабилитации. Я не должна касаться Тимура. Только не ее родного внука. И не у палаты избитого мужа.
— Коллеги сказали мне, что Сергею нужен отдых, — произносит она ледяным голосом, жестом прерывая Тимура, который снова хотел встрять. — Думаю, ты можешь ехать домой, Ксения. Не стоит навещать его шумной толпой или делать так, чтобы он нервничал. Кажется, ты говорила у тебя много дел. Не будем тебя задерживать. А ты останешься со мной, — обращается она к Тимуру железным тоном. — Мы ведь так давно не виделись, верно?
— Но я… Хочу видеть своего мужа.
— Он приедет домой, его не будут держать здесь долго. Вова, пожалуйста, отведи Ксению Михайловну к машине и проследи, чтобы все было, как полагается.
Один из охранников отделяется от стены безмолвной тенью. Это знак, что мне пора идти. Либо устраивать скандал на глазах у охраны, свекрови и медперсонала и требовать — совершенно внезапно — законное свидание с собственным мужем.
Но я ведь знала, что так и будет, верно? Только мужчинам все сходит с рук. Не глядя на Тимура, который опять все испортил, я просто разворачиваюсь и ухожу.
Глава 22. Тимур
Хочу броситься следом за Божьей Коровкой, остановить ее, обнять и защитить. В ее глазах было столько ужаса от вероятности, что я — именно тот, кто избил ее мужа. Разве мог я с этим смириться? Хотя и должен был. Должен был действовать вежливее, и уж точно не распускать руки при бабушке.
Я делаю рывок следом за ней.
— А ну стой, где стоишь, Тимур, — бабушка держит крепко, как голодный тигр пойманную газель. — Ты же не думаешь, что можешь зажимать ее по углам у всех на глазах?
Не могу? Почему не могу?
Только рядом с ней мое сердце становится таким большим, что царапает ребра. Только рядом с ней мою грудную клетку переполняет радость. Почему же я не могу прикасаться к ней, когда мне так хорошо и только этого и хочется?
Как мне объяснить бабушке, что мне нужна вторая жена моего отца?
Я настолько сильно не привык к отношениям, что в очередной чертов раз не подумал о том, как любой мой поступок аукнется для Божьей Коровки. Даже прикосновение, даже взгляд. Для нее все возвращается в стократном объеме и бьет наотмашь, как сильнейшая пощечина.
Теперь в моей груди вместо горячего сердца твердый холодный ком, который не дает нормально дышать. Раньше мне казалось, что я вполне умею сопереживать чужим страданиям. Оказалось, нет. Ни черта я не умею разделять чужую боль. И только сейчас я ощущаю чувства Божьей Коровки настолько явственно, будто они мои собственные.
