За столом сидело человек тридцать и все
оживленно беседовали, причем естественно, что разговор шел по преимуществу
между ближайшими соседями. Супруги Миглз и их дочь, сидевшая между ними,
занимали крайние места по одну сторону стола; их визави были мистер Кленнэм,
высокий француз с бородой и волосами цвета воронова крыла, в чьем облике было
нечто мрачное и устрашающее, даже демоническое (впрочем, на поверку он оказался
кротчайшим из людей), и красивая молодая дама, англичанка, от надменного
взгляда которой, казалось, ничто не могло укрыться; она путешествовала в
одиночестве и то ли намеренно сторонилась других пассажиров, то ли другие
пассажиры сторонились ее — никто не мог бы сказать с уверенностью, кроме разве
ее самой. Прочее общество являло собой обычную в таких случаях смесь.
Путешествующие по деловым надобностям и путешествующие для удовольствия;
военные из Индии, едущие в отпуск; негоцианты из Греции и Турции; англиканский
священник в одежде, похожей на смирительную рубашку, совершающий свадебное путешествие
с молодой женой; семейство английских патрициев, состоящее из величественных
папеньки с маменькой и трех недозрелых дочек, которые ведут путевой дневник на
пагубу ближним; еще одна английская мамаша, старая и тугоухая, но неутомимая
путешественница, а при ней вполне, даже чересчур зрелая дочка, прилежно
срисовывающая в свой альбом пейзажи всех пяти частей света в надежде
когда-нибудь дорисоваться до замужества.
Замкнутая англичанка подхватила последнее
замечание мистера Миглза.
— Так, по-вашему, для арестанта возможно
забыть свою тюрьму? — спросила она веско и с расстановкой.
— Это лишь мое предположение, мисс Уэйд. Не
могу утверждать, что мне во всех тонкостях знакомы чувства арестанта. Я,
признаться, попал под арест впервые в жизни.
— Мадемуазель сомневается, что забывать так
легко? — вставил француз на своем родном языке.
— Сомневаюсь.
Бэби пришлось перевести сказанное мистеру
Миглзу, который никогда и ни при каких обстоятельствах не усваивал ни единого
слова из языка страны, по которой путешествовал.
— Вот как! — сказал он. — Ай-я-яй! Это очень
жаль!
— Что я не легковерна? — спросила мисс Уэйд.
— Нет, не то. Вы меня неправильно поняли.
Жаль, когда человек не верит, что зло можно забыть.
— Жизненный опыт, — спокойно возразила мисс
Уэйд, — поправил некоторые мои представления, основанные на вере. Говорят, это
в природе человека — с годами становиться умнее.
— Ну, ну! А быть злопамятным — тоже в природе
человека? — добродушно осведомился мистер Миглз.
— Я знаю одно: если бы мне пришлось томиться и
страдать в неволе, я на всю жизнь возненавидела бы место своего заточения, мне
хотелось бы сжечь его, снести с лица земли.
— Крепко сказано, сэр? — заметил мистер Миглз
французу; кроме всего прочего, мистер Миглз имел обыкновение обращаться к лицам
любой национальности на английском языке, в блаженной уверенности, что все они
обязаны каким-то таинственным образом понимать его. — Наша прекрасная спутница
довольно решительна в своих стремлениях, вы не находите?
Француз вежливо откликнулся: «Plait il?»
[10] —
что мистер Миглз счел вполне удовлетворительным ответом и заключил, очень
довольный:
— Вот именно. Я того же мнения.
Завтрак явно затягивался, и мистер Миглз
обратился к присутствующим с речью. Для застольной речи она была довольно
краткой, разумной и задушевной. Ее содержание сводилось к тому, что, дескать,
случай свел их всех вместе, и прожили они дружно и весело, а теперь им
предстоит разъехаться в разные стороны и едва ли когда-нибудь они еще соберутся
все вместе, а потому не пора ли им пожелать друг другу счастливого пути и всем
столом выпить за это шампанского на прощанье? Так и было сделано, и после
долгих перекрестных рукопожатий вчерашние спутники расстались навсегда.
Одинокая дама за все время не сказала больше
ни слова. Она встала из-за стола вместе со всеми, но тут же отошла в дальний
угол залы и, усевшись на диванчик в оконной нише, как будто залюбовалась игрой
серебряных отсветов воды на планках жалюзи. Она сидела спиной ко всем прочим в
зале, словно хотела подчеркнуть свое намеренное и гордое уединение. Но, как
всегда, трудно было бы с уверенностью сказать, она ли избегает других или
другие ее избегают.
От того, что она сидела в тени, лицо ее было
словно окутано темной вуалью, и это как нельзя более шло к характеру ее
красоты. Изогнутые черные брови оттеняли лоб, обрамленный черными волосами, и
каждому, кто глядел на это холодное и презрительное лицо, невольно хотелось
представить его себе с иным, изменившимся выражением. Казалось почти
невозможным, чтобы на нем вдруг появилась добрая, ласковая улыбка. Казалось,
оно лишь может нахмуриться гневно или вызывающе, и почему-то именно такой
перемены ждал каждый внимательный наблюдатель. Деланные, искусственные
выражения были чужды этому лицу. Его нельзя было назвать открытым, но и фальши
в нем не было. «Я верю только в себя и полагаюсь только на себя; ваше мнение
для меня ничего не значит; вы меня не интересуете, не трогаете, я смотрю на вас
и слушаю вас с полным равнодушием», — вот что совершенно явственно читалось на
этом лице. Это говорили гордые глаза, вырезные ноздри, красивый, но плотно
сжатый и почти жестокий рот. Пусть любые две из этих черт были бы скрыты от
наблюдения — третья достаточно ясно сказала бы то же самое. Пусть бы все лицо
спряталось под маской — по одному повороту головы можно было бы угадать
неукротимую натуру этой женщины.
К оконной нише подошла Бэби (Миглзы и мистер
Кленнэм были последними, кто еще оставался в зале, и разговор у них только что
шел именно об одинокой путешественнице).
— Мисс Уэйд… — та вскинула на нее глаза, и
смутившаяся Бэби с трудом пролепетала свой вопрос: — Вы кого-нибудь… кто-нибудь
должен вас встретить?
— Меня? Нет.
— Мой отец сейчас посылает на почту, за
письмами до востребования. Угодно ли вам, чтобы он наказал посланному
справиться, нет ли писем на ваше имя?
— Поблагодарите вашего отца, но я не жду
никаких писем.
— Мы боимся, — с застенчивым участием сказала
и, присаживаясь рядом, — не будет ли вам тоскливо тут одной, когда мы все
разъедемся.
— Вы очень любезны.
— То есть, разумеется, — поправилась Бэби,
чувствуя себя неловко под взглядом мисс Уэйд, — не такое уж мы интересное для
вас общество, и не так уж часто вы бывали в нашем обществе, и не так уж мы были
уверены, что оно вам приятно.
