— Зная вас, я не ожидал другого ответа, —
сказал мистер Рэгг. — Если бы моя дочь слышала наш разговор, он бы глубоко
взволновал ее. Но баранина только сейчас появилась на столе; из этого я
заключаю, что она не могла его слышать — тем лучше. Мистер Панкс, на этот раз
попрошу вас быть моим визави. А ты, душенька, садись напротив мистера Чивери.
За дары, ниспосланные нам (и мисс Доррит), возблагодарим создателя!
Если б не лукавое подмигиванье, сопровождавшее
эти торжественные слова, можно было бы вообразить, что Крошка Доррит была в
числе приглашенных к обеду. Панкс ответил на остроту обычным фырканьем и
принялся за еду с обычной энергией. Мисс Рэгг, по всей вероятности желая
наверстать упущенное некогда, также уделила баранине должное внимание, и вскоре
на блюде осталась одна кость. Хлебный пудинг исчез с не меньшей быстротой и
подобным же образом был уничтожен солидный запас сыру и редиски. Затем
наступила очередь десерта.
Вслед за десертом, еще до того, как была
откупорена бутылка с ромом, на столе появилась записная книжка мистера Панкса.
Этим открылась деловая часть программы, которая была краткой, но интригующей и
напоминала заговор. Сперва мистер Панкс страничка за страничкой просматривал
свою книжку, которая была уже почти вся заполнена, и тут же за столом делал из нее
выписки на отдельных листках бумаги; мистер Рэгг, сидя напротив, сосредоточенно
следил за всеми его действиями, а у Юного Джона тот глаз, что был больше
другого, совсем расплылся в тумане размышлений. Окончив свои выписки, мистер
Панкс, как нельзя лучше подходивший для роли главы заговорщиков, еще раз
перечитал их, кое-что исправил, спрятал книжку в карман, а листки сложил
веером, наподобие игральных карт, и взял в руку.
— Так вот, имеется кладбище в Бедфордшире, —
сказал Панкс. — Кто возьмет?
— Я возьму, сэр, — откликнулся мистер Рэгг, —
если больше нет желающих.
Мистер Панкс дал ему одну карту и посмотрел в
оставшиеся у него на руках.
— Дальше имеется наведение справки в Йорке, —
сказал он. — Кто возьмет?
— Что касается Йорка — я пас, — сказал мистер
Рэгг.
— Тогда, может быть, вы согласитесь, Джон
Чивери? — спросил Панкс, и, получив утвердительный ответ, дал карту Юному
Джону, и снова заглянул в оставшиеся па руках.
— Приходская церковь в Лондоне. Это, пожалуй,
я сам возьму. Семейная библия. Ну, и это тоже. Стало быть, за мной два. За мной
два, — повторил Панкс, шумно переведя дух. — Клерк в Дургаме, это вам, Джон, и
старый моряк в Дунстебле — вам, мистер Рэгг. Сколько там за мной, два? Да, за
мной два. Вот еще надгробная плита, это будет три. И мертворожденный ребенок,
это будет четыре. Вот пока и все.
Покончив, таким образом, с раздачей карт —
причем все это делалось очень тихо и спокойно, — мистер Панкс, пыхтя, забрался
во внутренний карман своего сюртука и вытащил оттуда холщовый мешочек, из
которого бережно отсчитал деньги на дорожные расходы и разложил их на две
кучки.
— Деньги просто тают под руками, — с тревогой
заметил он, подвигая обе кучки к своим собеседникам. — Просто тают под руками.
— Могу сказать лишь одно, мистер Панкс, —
ответил Юный Джон. — Я глубоко скорблю, что мои обстоятельства не позволяют мне
ездить на собственный счет, а необходимость торопиться не позволяет проделывать
весь путь пешком, хотя для меня не было бы большего счастья, чем шагать, пока я
не свалюсь замертво, без всякой платы или вознаграждения.
Это проявление бескорыстия со стороны молодого
человека до того насмешило мисс Рэгг, что она принуждена была спешно выбежать
из-за стола и спастись на лестницу, где и просидела, пока хорошенько не
выхохоталась. Мистер Панкс между тем, не сводя участливого взгляда с Юного
Джона, медленно и задумчиво закручивал свой мешочек, точно пытаясь свернуть ему
шею. Только что он убрал его в карман, как воротилась хозяйка дома и занялась
приготовлением грога для всего общества (в том числе и для собственной особы).
Когда всем было налито, мистер Рэгг поднялся и молча протянул над столом руку
со стаканом, как бы приглашая остальных заговорщиков сделать то же и дружным
чоканьем скрепить свой тайный союз. Церемония, начавшаяся столь торжественно,
без сомнения так же и закончилась бы, но на беду мисс Рэгг, поднеся стакан к
губам, ненароком глянула на Юного Джона, и вспомнив о его нелепом бескорыстии,
не удержалась и прыснула со смеху, обрызгав соседей грогом, после чего ей
осталось только со стыдом удалиться.
Так прошел первый званый обед, данный Панксом
в Пентонвилле, так проходила его странная, хлопотливая жизнь. Единственные
минуты, когда он словно отдыхал от своих забот, позволяя себе что-то делать или
говорить не по долгу и без особой цели, были те, которые он проводил у
прихрамывающего иностранца с клюкой в Подворье Кровоточащего Сердца.
Иностранец этот — его звали Жан-Батист
Кавалетто, а в Подворье называли мистер Баптист — был на диво жизнерадостный,
шустрый и неунывающий человечек; должно быть, именно эти свойства по контрасту
и привлекли к нему Панкса. Одинокий, беспомощный, не знающий и десятка
необходимых слов единственного языка, на котором он мог бы сговориться с
окружающими, он плыл по течению судьбы с беспечностью, непривычной для
Подворья. Есть ему было почти нечего, пить — и вовсе нечего; все его пожитки,
не считая того, что было на нем, умещались в малюсеньком узелке, который он с
собой принес; и тем не менее с первого же дня он так весело улыбался, ковыляя
по Подворью со своей клюкой, как будто дела его находились в самом блестящем
состоянии, и своей белозубой улыбкой словно старался расположить к себе всех.
Нелегкая это была задача для иностранца, все
равно больного или здорового — заслужить благосклонность Кровоточащих Сердец.
Во-первых, все они пребывали в смутной уверенности, что каждый иностранец
прячет за пазухой нож; во-вторых, исповедовали здравый и узаконенный
национальным общественным мнением принцип: пусть иностранцы убираются восвояси.
Они никогда не задавались вопросом, скольким их соотечественникам пришлось бы
убраться из разных стран, если б этот принцип получил всеобщее распространение;
они считали, что он применим только к Англии. В-третьих, они склонны были
усматривать проявление гнева божия в том обстоятельстве, что человек рожден не
англичанином; а различные бедствия, постигавшие его отечество, объясняли тем,
что там живут так, как не принято в Англии, и не живут так, как в Англии
принято. В подобном убеждении они были воспитаны Полипами и Чваннингами,
которые долгое время официально и неофициально вдалбливали им, что страна,
уклоняющаяся от подчинения этим двум славным фамилиям, не вправе надеяться на
милость провидения, — а вдолбив, сами же за глаза насмехались над ними, как над
народом, более всех других народов закоснелым в предрассудках.
