— Гм! Это может значить все что угодно, сэр, —
сказала миссис Плорниш.
— Да ну? — сказал Панкс. — Тогда — altro вам,
приятель. До свидания. Altro!
Мистер Баптист с обычной для него живостью
подхватил это слово и повторил несколько раз подряд; мистер Панкс с обычной для
него степенностью повторил его только раз. Но с этого дня у Панкса-цыгана
завелась новая привычка: возвращаясь домой после утомительного дня, он часто
заходил в Подворье Кровоточащего Сердца, поднимался, не торопясь, по лестнице,
приотворял дверь мансарды мистера Баптиста, и если тот оказывался дома, говорил
ему с порога: «Здорово, приятель! Altro!» А мистер Баптист весь расплывался в
улыбке и, радостно кивая головой, отвечал: «Altro, signore, altro, altro,
altro!» После каковой сжатой и лаконической беседы Панкс шел домой довольный,
как человек, которому удалось передохнуть и освежиться.
Глава 26
Ничьи сомнения и тревоги
Не приди Артур Кленнэм к благоразумному
решению ни в коем случае не влюбляться в Бэби, он бы теперь переживал черные
дни, будучи вынужден вести нелегкую борьбу с собственными чувствами. Прежде
всего в нем бы пыталось одержать верх если не враждебное, то, во всяком случае,
неприязненное отношение к мистеру Генри Гоуэну, а тайный голос твердил бы ему,
что это недостойно джентльмена. Благородной душе несвойственны резкие
антипатии, и она с трудом поддается им, даже когда они вполне беспристрастны;
но если раздумье покажет, что в основе недоброго чувства лежит пристрастие —
уныние овладевает такой душой.
Вот почему, если бы не упомянутое выше мудрое
решение, образ мистера Генри Гоуэна постоянно омрачал бы мысли Кленнэма,
отвлекая их от несравненно более приятных лиц и предметов. А так этот образ
значительно больше места занимал в мыслях Дэниела Дойса; во всяком случае, не
Кленнэм, а Дойс обычно первым называл его имя в дружеских беседах компаньонов
между собой. Беседы эти происходили теперь довольно часто, с тех пор как
компаньоны наняли сообща часть просторного дома в одной из угрюмых, старых улиц
Сити, неподалеку от Английского банка, у самой Лондон-Уолл.
Мистер Дойс провел день в Туикнеме. Артур
Кленнэм не захотел ему сопутствовать. Мистер Дойс только что воротился домой.
Он просунул голову в дверь к Артуру Кленнэму, чтобы пожелать ему доброй ночи.
— Входите, входите! — сказал Кленнэм.
— Я увидел, что вы читаете, — ответил Дойс,
входя в комнату, — и не захотел мешать.
Если бы не пресловутое решение, Кленнэм,
пожалуй, не смог бы назвать книгу, которую читал — пожалуй, даже и не заглянул
бы в нее за целый час ни разу, хотя она лежала раскрытой перед его глазами.
Сейчас он поторопился ее захлопнуть.
— Ну как там, все здоровы? — спросил он.
— Да, — сказал Дойс, — все здоровы; все
совершенно здоровы.
По старой привычке мастерового Дэниел прятал
носовой платок в шляпу. Он достал его и принялся вытирать лоб. медленно
повторяя:
— Все здоровы; а мисс Минни просто цветет.
— Были какие-нибудь гости?
— Нет, гостей не было.
— Как же вы развлекались вчетвером? — спросил
Кленнэм весело.
— Не вчетвером, а впятером, — поправил его
компаньон. — Этот тоже был. Ну, этот.
— Кто?
— Мистер Генри Гоуэн.
— Ах, да, разумеется! — воскликнул Кленнэм с
необычайной живостью. — Я и забыл о нем.
— Как же, я ведь говорил вам, — сказал Дэниел
Дойс. — Он там бывает каждое воскресенье.
— Да, да, — сказал Кленнэм. — Теперь я
вспомнил.
Дэниел Дойс, все еще вытирая лоб, повторял с
натугой:
— Да, он тоже был, тоже был. И собака его —
она тоже была.
— Мисс Миглз питает большую симпатию к — к
этой собаке, — заметил Кленнэм.
— Правильно, — подтвердил его компаньон. —
Гораздо большую, нежели к — к хозяину собаки.
— Вы хотите сказать — к мистеру…
— К мистеру Гоуэну. Именно это я и хочу
сказать.
Последовала пауза в разговоре, которую Кленнэм
употребил на то, чтобы завести свои часы.
— Не слишком ли вы торопливы в своих
суждениях, — заметил он немного погодя. — Наши суждения — я говорю вообще…
— Я так и понимаю, — сказал Дойс.
— …зависят от множества соображений, которые
подчас неожиданно для нас самих могут оказаться несправедливыми, и потому
следует быть очень осмотрительным, когда судишь о людях. Вот хотя бы мистер…
— Гоуэн, — спокойно подсказал Дойс, привыкший
уже к тому, что ему всегда выпадает обязанность произносить это имя.
— Он молод, талантлив, хорош собой, у него
легкий, веселый нрав, он повидал жизнь. Трудно, пожалуй, не будучи
предубежденным, найти что-либо говорящее не в его пользу.
— Для меня вовсе не трудно, — ответил Дэниел
Дойс. — Я вижу, что он причиняет беспокойство, а в будущем может причинить и
горе семье моего старого друга. Я вижу, что из-за него становятся глубже
морщины на лбу моего старого друга, — должно быть оттого, что он все чаще и все
упорнее заглядывается на дочь этого друга. Короче говоря, я вижу, что он
завлекает в свои сети милую и очаровательную девочку, которая никогда не будет
с ним счастлива.
— Мы не можем утверждать, что она не будет с
ним счастлива, — сказал Кленнэм сдавленным, точно от боли, голосом.
— Мы не можем утверждать, что наша планета
просуществует еще сто лет, — возразил его компаньон, — однако нам это
представляется весьма вероятным.
— Полно, полно, — сказал Кленнэм. — Будем
надеяться на лучшее и постараемся проявить если не великодушие (о котором в
данном случае не может быть речи), то хотя бы справедливость. Нельзя порочить
этого молодого человека только потому, что он сумел понравиться прелестной
избраннице своего сердца, и нельзя отказать ей самой в праве любить того, кого
она считает достойным любви.
— Согласен, друг мой, — сказал Дойс. — Но
согласитесь и вы, что она слишком молода и избалована, слишком доверчива и
неопытна, чтобы хорошо разбираться в людях.
— Если так, — сказал Кленнэм, — то тут уж мы
ничем помочь не можем.
Дэниел Дойс печально покачал головой и
ответил:
— Боюсь, что вы правы.
