— Словом, так или иначе, — сказал Кленнэм, —
мы должны признать, что нам не к лицу осуждать мистера Гоуэна. Потворствовать
своим безотчетным антипатиям — удовольствие сомнительное. И я по крайней мере
твердо решил не говорить о мистере Гоуэне ни одного худого слова.
— Ну, я в себе не так уверен, и потому
оставляю за собой право отзываться о нем неодобрительно, — сказал Дойс. — Но
если я не уверен в себе, то в вас я уверен, Кленнэм, я знаю вашу прямую натуру
и глубоко вас уважаю за эту прямоту. Спокойной ночи, мой добрый друг и
компаньон! — Он с чувством пожал ему руку, словно за этим разговором крылось
нечто более серьезное, чем могло показаться, и вышел из комнаты.
Компаньонам уже не раз случалось вместе
навешать семейство Миглз, и они оба замечали, что даже при мимолетном
упоминании имени мистера Генри Гоуэна в его отсутствие на сияющее лицо мистера
Миглза набегала тень, как в то утро, когда произошла памятная встреча у
переправы. Если бы Кленнэм допустил в свое сердце запретную любовь, все это
могло причинить ему немалые страдания; но при существующих обстоятельствах это
не значило для него ничего — решительно ничего.
Равным образом, если бы эта непрошеная гостья нашла
приют в его груди, можно было бы поставить ему в заслугу молчаливое упорство, с
которым он преодолевал все, что в эту пору мучило его. И постоянные старания
руководиться в своих поступках лишь высокими принципами чести и великодушия и
не впасть в тот грех, который опыт всей его жизни приучил его считать самым
тяжким: достижение эгоистических целей с помощью низких и мелочных средств, —
это тоже могло быть поставлено ему в заслугу. И решение по-прежнему бывать в
доме мистера Миглза, чтобы, эгоистически щадя собственные чувства, не сделать
дочь причиной отчуждения, быть может, досадного отцу, и не навлечь на нее этим
хотя бы тени недовольства — это тоже могло быть поставлено ему в заслугу. И
скромность, с которой он постоянно напоминал себе обо всех преимуществах
мистера Гоуэна, более молодых годах, привлекательной наружности и манерах — это
тоже могло быть поставлено ему в заслугу. А то, что все это и еще многое другое
делалось совершенно естественно и просто, с сохранением мужественного и
твердого спокойствия, как ни сильна была внутренняя боль, усугубленная всеми
обстоятельствами его прошлой и настоящей жизни, — это, пожалуй,
свидетельствовало бы о недюжинной силе характера. Но после принятого им решения
ставить ему в заслугу, разумеется, было нечего; ведь тревог и сомнений, которые
мы здесь описывали, не испытывал никто — решительно никто.
Мистера Гоуэна нимало не беспокоило,
испытывает или не испытывает кто-то подобные сомнения и тревоги.
При встречах он держался всегда с полной
непринужденностью, как будто самая мысль о том, что и для Кленнэма может
существовать Великий вопрос, показалась бы ему нелепой и смехотворной. Он
всегда был с ним мил и любезен, и этого одного было бы достаточно, чтобы еще
усложнить душевное состояние Кленнэма — если бы, конечно, он не внял в свое
время голосу благоразумия.
— Как жаль, что вас вчера не было в Туикнеме,
— сказал мистер Генри Гоуэн, заглянув к Артуру на следующее утро. — Мы провели
на редкость приятный день.
Артур ответил, что слыхал об этом.
— От вашего компаньона? — спросил Генри Гоуэн.
— Милейший человек, кстати сказать.
— Я его чрезвычайно уважаю.
— Черт возьми, да он просто замечательный
человек! — сказал Гоуэн. — Такой наивный, такой непосредственный, верит в такие
бредни!
Это была одна из тех мелочей, которые при
разговоре с ним всегда неприятно царапали слух Кленнэма. Ничего не ответив, он
только повторил, что относится к мистеру Дойсу с большим уважением.
— Чудо что за человек! Дожить до этих лет,
ничего не обретя и ничего не растеряв в жизни, это просто трогательно. Вчуже
радуешься, глядя на него. Такая цельная, чистая, неиспорченная душа! Честное
слово, мистер Кленнэм, рядом с подобной невинностью начинаешь сам себе казаться
безнадежно пустым и развращенным. Впрочем, я, разумеется, говорю только о себе.
Вы другое дело, вы тоже человек правдивый.
— Благодарю за комплимент, — сказал Кленнэм,
испытывая все большую неловкость. — А вы разве нет?
— Как вам сказать, — отвечал его собеседник. —
Если уж пошло на откровенность, то не вполне. Впрочем, я и не такой уж
бессовестный обманщик. Купите у меня картину — и между нами говоря, вы
заплатите за нее больше, чем она стоит. Но купите картину у другого — у
какого-нибудь знаменитого маэстро, перед которым я щенок, и можете быть
уверены: чем дороже с вас спросят, тем больше обманут. Все так делают.
— Все художники?
— Художники, писатели, произносители
патриотических речей, все вообще, кто торгует на общественном рынке. Дайте
десять фунтов любому из моих знакомых — и он вас обманет на десять фунтов;
дайте тысячу — на тысячу обманет; десять тысяч — на десять тысяч. По деньгам и
товар. А хорошо все-таки жить на этом свете, — с воодушевлением воскликнул
Гоуэн. — На этом веселом, чудесном, замечательном свете!
— Мне казалось, — сказал Кленнэм, — что
принципом, о котором вы говорите, руководствуются главным образом…
— Полипы? — перебил Гоуэн со смехом.
— Политические деятели, которые снизошли до
управления Министерством Волокиты.
— Ах, не будьте суровы к Полипам! — сказал Гоуэн,
снова засмеявшись. — Они все славные люди. Даже бедняжка Клэренс, который
родился, чтобы восполнить недостаток идиотов в семье, — хоть и болван, но очень
милый и симпатичный болван. И черт побери, вы не поверите, до чего он толково
разбирается в некоторых вещах.
— Да, пожалуй, не поверю, — сухо ответил
Кленнэм.
— И, наконец, — воскликнул Гоуэн с характерным
для него стремлением все на свете мерить одной, очень коротенькой меркой, — я,
право, не спорю, что Министерство Волокиты рано или поздно пустит корабль ко
дну, но, во-первых, за наш век это еще не успеет случиться, а во-вторых, оно
все-таки — отличная школа для джентльменов.
— Очень дурная и опасная школа, которая
чересчур дорого обходится тем, кто платит за содержание учеников, — сказал
Кленнэм, покачивая головой.
— Вы просто страшный человек! — весело ответил
Гоуэн. — Немудрено, что вы чуть не насмерть запугали этого осленка Клэренса
(он, право же, не худший из дурачков, и я в самом деле люблю его). Но бог с ним
и со всеми прочими. Поговорим о другом. Мне очень хотелось бы познакомить вас с
моей матерью, мистер Кленнэм. Позвольте мне осуществить это желание.
