Потом, глядя вдаль, где неясные очертания
предметов сливались с темной лентой дороги, он задумался бы снова: «Куда ведет
нас обоих еще более темная дорога жизни? Что ждет его, меня и ее тоже в
туманной дали?» И при мысли о ней новые болезненные сомнения бередили бы его
душу: «Не обижаю ли я ее, поддаваясь своей неприязни к нему, и не становлюсь ли
от этого еще менее достойным ее, чем прежде?»
— Я замечаю, вы совсем приуныли, — сказал
Гоуэн. — Видно, что ни говорите, а моя матушка нагнала на вас смертельную
скуку.
— Нет, нет, уверяю вас, — сказал Кленнэм. —
Это пустяки — решительно пустяки.
Глава 27
Двадцать пять
В эту тревожную для Артура Кленнэма пору его
все чаще беспокоила мысль, что неожиданный интерес мистера Панкса к семейству
Доррит может иметь какое-то отношение к тем смутным догадкам, о которых шел
разговор у Артура с матерью в первый вечер его возвращения под отчий кров. Что
знает мистер Панкс об этом семействе, что еще хотел бы он узнать, и зачем
вообще ему понадобилось ломать над всем этим свою забитую делами голову — вот
вопросы, которые снова и снова задавал себе Кленнэм. Такой человек, как мистер
Панкс, не стал бы из одного лишь праздного любопытства тратить на розыски время
и труд. И если его усердие поможет ему достигнуть цели, неужели попутно
вскроются тайные причины, побудившие миссис Кленнэм взять под свое
покровительство Крошку Доррит?
Не следует думать, что Артур хоть на миг
заколебался в своем желании и решимости исправить зло, совершенное при жизни
отца — если это зло откроется и если оно исправимо. Слишком смутной и зыбкой
была тень возможной несправедливости, нависшая над ним после смерти отца, и
легко могло оказаться, что истина весьма и весьма далека от его предположений.
Но когда бы его опасения в самом деле подтвердились, он готов был в любую
минуту отдать все, что имел, и начать жизнь сначала. Его душа так и не приняла
жестокого и мрачного учения, которое ему навязывали в детстве, и его личный
нравственный кодекс начинался с того, что, когда ходишь по земле, нужно глядеть
под ноги и что нельзя вознестись на небо на крыльях слов. Земной долг, земное
воздаяние, земные дела — вот первые крутые ступени подъема. Узки врата, и тесен
путь; куда тесней и уже, нежели столбовая дорога, вымощенная пустыми
повторениями пустых заученных прописей, поисками сучков в чужом глазу и
угрозами божьего суда, щедро расточаемыми ближним — даровым материалом, который
не жаль тратить.
Нет, не страх за себя и не личные сомнения
смущали его, но лишь беспокойство, как бы Панкс не пренебрег их взаимным
уговором и, доискавшись до чего-нибудь, не стал действовать сам, не
посоветовавшись с ним. С другой стороны, перебирая в памяти подробности своего
разговора с Панксом, он не находил среди них доказательств, что этот странный
маленький человечек на верном следу, и подчас даже удивлялся, зачем он сам
придает этому такое значение. Волны сомнений бросали его туда и сюда, как
бросают волны лодку в бурном море, и причала нигде не было видно.
А тут еще Крошка Доррит совсем исчезла с его
горизонта. Ее то не было дома, то она сидела у себя в комнате и не
показывалась, и мало-помалу он обнаружил, что ему без нее словно чего-то
недостает. Он ей написал, справляясь о ее здоровье, и получил ответ, в котором
она горячо благодарила его и просила не беспокоиться, так как она чувствует
себя совсем хорошо; но он не видел ее уже несколько недель — срок, который с
непривычки показался ему очень долгим.
Однажды, просидев целый вечер с ее отцом,
который сказал ему, что она ушла в гости — обычная его отговорка, когда она
трудилась где-то, чтобы заработать ему на ужин, — Кленнэм вернулся домой и
застал у себя мистера Миглза, в большом волнении расхаживавшего взад и вперед
по комнате. Услышав скрип отворяющейся двери, мистер Миглз круто повернулся на
ходу и воскликнул:
— Кленнэм! Тэттикорэм!
— Что случилось?
— Пропала!
— Милосердный боже! — воскликнул Кленнэм с
испугом. — Что вы хотите сказать?
— Не пожелала сосчитать до двадцати пяти, сэр;
отказалась наотрез. До восьми сосчитала, бросила и ушла.
— Ушла из вашего дома?
— И больше не вернется, — отозвался мистер
Миглз, сокрушенно качая головой. — Вы не знаете, сэр, до чего эта девушка горда
и упряма. Все замки и запоры Бастилии не удержали бы ее, раз она решила уйти;
упряжка лошадей не приволокла бы ее обратно.
— Но как это вышло? Прощу вас, сядьте и
расскажите мне.
— Не так-то оно просто; нужно самому обладать
бешеным, неукротимым нравом этой несчастной девушки, чтобы понять, как это
произошло. Началось вот с чего. Нам за последнее время часто приходилось
беседовать втроем, мамочке, Бэби и мне. Не скрою от вас, Кленнэм, что эти
беседы были не слишком приятного свойства. Речь шла о новом путешествии,
которое я предложил, имея в виду, признаться, особую цель.
Хорошо, что ничье сердце не должно было
забиться быстрее при этих словах.
— Какова эта цель, — после короткой паузы
продолжал мистер Миглз, — я также от вас не скрою, Кленнэм. У моей дорогой
дочурки есть сердечная привязанность, которая очень огорчает меня. Вы, верно,
догадываетесь, о ком я говорю. Генри Гоуэн.
— Я ожидал, что услышу это имя.
— Ох, лучше бы мне самому никогда его не
слыхать, — сказал мистер Миглз, тяжело вздохнув. — Но от правды не уйдешь. Мы с
мамочкой делали все, чтобы это переломить, Кленнэм. Уговоры, время, разлука —
все пробовали и ничего не помогло. И вот у нас явилась мысль отправиться в
долгое путешествие, на год, не меньше; может быть, если они так долго не будут
видеться, то окончательно отвыкнут друг от друга. Но Бэби очень огорчена, а
стало быть, и мы с мамочкой тоже.
Кленнэм сказал, что этому нетрудно поверить.
— Видите ли, — продолжал мистер Миглз, словно
бы оправдываясь, — я, как человек практический, признаю, и мамочка, как женщина
практическая, тоже признала бы, что мы, семейные люди, склонны преувеличивать
свои огорчения и делать слонов из наших домашних мух, и это может раздражать
посторонних — тех, кого это не касается близко. Но ведь счастье или несчастье
Бэби, это для нас вопрос жизни и смерти, Кленнэм, и я думаю, нам простительно,
если мы принимаем близко к сердцу все, что с ним связано. Уж кто-кто, а
Тэттикорэм могла бы простить нам это. Как, по-вашему, прав я или нет?
— Совершенно правы, — ответил Кленнэм, от всей
души подтверждая справедливость этого скромного требования.
