— Так нет же, — сказал мистер Миглз, грустно
качая головой, — она не захотела прощать. Видно было, как она беснуется, эта
девушка, как все в ней кипит и клокочет. Желая ей добра, я не раз говорил
вполголоса, проходя мимо нее: «Двадцать пять, Тэттикорэм; двадцать пять!» Надо
было ей день и ночь считать до двадцати пяти, тогда ничего бы и не случилось.
Мистер Миглз провел рукой по лицу и снова
покачал головой с таким сокрушенным видом, который говорил о его доброте
красноречивей, чем самые ласковые и приветливые улыбки.
— А мамочке я сказал (впрочем, она и без моих
слов думала точно так же): мы с тобой люди практические, душа моя, и мы знаем
историю этой бедной девушки. Ведь это в ней бушуют те самые страсти, которые
бушевали в ее матери еще до того, как она, бедняжка, на свет родилась. Будем же
к ней снисходительны, мамочка, не станем сейчас ничего замечать, душа моя; мы
ей сделаем внушение когда-нибудь потом, когда она успокоится. И мы молчали. Но,
видно, суждено было стрястись беде: вот она и стряслась вчера вечером.
— Но как и почему?
— Если вы хотите знать, почему, — сказал
мистер Миглз, несколько смущенный этим вопросом, ибо он больше заботился о
смягчении вины Тэттикорэм, нежели об интересах своего семейства, — я лишь могу
повторить еще раз то, что я говорил мамочке и что вы уже слышали. Если вы
хотите знать, как — попробую рассказать: мы простились с Бэби на ночь (очень
нежно простились, не отрицаю), и Тэттикорэм, которая была при этом, отправилась
за ней наверх — вы ведь помните, что она приставлена к Бэби для услуг. Может
быть, Бэби, у которой сейчас нелегко на душе, была чуть более обычного
требовательна к ней; впрочем, не знаю даже, вправе ли я предполагать это — она
всегда так деликатна, так добра.
— Более добрую госпожу трудно себе представить.
— Благодарю вас, Кленнэм, — сказал мистер
Миглз, пожимая ему руку, — и самом деле: ведь вы часто видели их вместе. Но
вернусь к рассказу. Итак, вдруг мы слышим голос этой несчастной Тэттикорэм,
очень громкий и сердитый. Мы уже хотели пойти посмотреть, в чем дело, но тут
прибегает Бэби, вся дрожа, и жалуется, что Тэттикорэм ее напугала. А следом за
ней в комнату врывается Тэттикорэм, сама не своя от бешенства. «Я вас всех
ненавижу! — кричит она, топая ногами. — Весь ваш проклятый дом ненавижу!»
— И что же вы на это?
— Я? — переспросил мистер Миглз с такой
непосредственностью, которая могла бы сокрушить недоверие самой миссис Гоуэн. —
Я ей сказал: «Тэттикорэм, сосчитай до двадцати пяти!»
Мистер Миглз опять провел рукой по лицу и
покачал головой, видимо глубоко огорченный.
— Это уже настолько вошло у нее в привычку,
Кленнэм, что даже сейчас, находясь в совершенном исступлении (вы даже
вообразить себе не можете, что с ней было), она сразу умолкла, посмотрела на
меня широко раскрытыми глазами и начала считать. Досчитала до восьми (я
слышал), но на большее ее не хватило. Ярость снова захлестнула бедняжку и
потопила остальные семнадцать. И уж тут пошло! Она нас ненавидит, она у нас
несчастна, она так больше не может, она решила уйти и уйдет! Она моложе своей
барышни, и ей надоело слушать, как все ахают и охают вокруг той, как будто на
свете нет больше молодых и привлекательных девушек, которые заслуживают ласки и
любви! Довольно с нее, да, да, да, довольно! Уж не воображаем ли мы, что, если
бы с нею, с Тэттикорэм, всю жизнь так носились и нянчились, как с нашей Бэби,
она была бы чем-нибудь хуже? Лучше! В пятьдесят раз лучше! Ведь это мы назло ей
постоянно выставляем напоказ свои нежные чувства друг к другу — да, да, назло и
в насмешку! И не мы одни, но и все в доме. Только завидят ее, так сейчас же и
пускаются в разговоры о своих отцах и матерях, братьях и сестрах. Вот еще вчера
маленький внучек миссис Тикит пытался назвать ее (то есть Тэттикорэм) дурацким
прозвищем, которое мы ей дали, но никак не мог его выговорить, а сама миссис Тикит
слушала и хохотала. И всех оно потешает! И кто вообще дал нам право придумывать
ей кличку, точно собаке или кошке? Но теперь — конец! Не нужны ей больше наши
благодеяния, она бросит нам в лицо эту кличку и уйдет. Сейчас же уйдет, сию
минуту, никто ее не удержит, и больше мы ее никогда не увидим.
Все это, видимо, было так живо в памяти
мистера Миглза, что, рассказывая, он даже покраснел и разгорячился не меньше
героини своего рассказа.
— Что уж тут! — сказал он, вытирая пот с лица.
— Было ясно, что никаких доводов рассудка эта несчастная слушать не станет
(один бог знает, что только пришлось пережить ее матери!), и я лишь спокойно
заметил ей, что сейчас уже ночь, и если она решила уйти, то пусть подождет до
утра; потом взял ее за руку и отвел в ее комнату, а наружную дверь запер на
ключ. Но утром, когда мы встали, ее уже не было.
— И больше вам ничего о ней не известно?
— Ничего решительно, — ответил мистер Миглз. —
Я весь день провел в поисках. Вероятно, она ушла совсем рано, и так тихо, что
никто не услышал. В Туикнеме мне так и не удалось напасть на ее след.
— Погодите! — сказал Кленнэм, подумав немного.
— Вы, насколько я понимаю, хотели бы свидеться с ней?
— Непременно. И сказать, что я ничуть на нее
не сержусь. Мамочка и Бэби тоже на нее не сердятся. Да и вы сами, Кленнэм, —
прибавил мистер Миглз убедительным тоном, словно лично у него не было никаких
поводов для недовольства, — я знаю, что и вы не стали бы сердиться на бедняжку
за то, что она не в силах совладать с собою.
— Раз все вы готовы простить ей, было бы
странно и жестоко, если бы я не согласился с вами, — ответил Кленнэм. — Но вот
о чем я хотел спросить вас: подумали ли вы про мисс Уэйд?
— Подумал. Правда, лишь после того, как
обшарил всю округу, и то самому мне это, верно, не пришло бы в голову, но когда
я вернулся, мамочка и Бэби объявили мне, что для них все ясно: Тэттикорэм у
мисс Уэйд. И тут я вспомнил, что она говорила за обедом в тот день, когда вы
впервые были у нас.
— Известно ли вам, где можно разыскать мисс
Уэйд?
— Правду сказать, вы потому и видите меня
здесь, — ответил мистер Миглз, — что какое-то смутное представление на этот
счет у меня имеется. Почему-то у нас в доме создалось впечатление — знаете, как
это иногда происходит, совершенно необъяснимым образом: вроде бы никто ничего
твердо не знает, и в то же время все что-то такое краем уха слышали, — так вот
у нас создалось впечатление, что она живет или жила где-то здесь. — Мистер
Миглз протянул листок бумаги, на котором значилось название одного из самых унылых
переулков в районе Гровенор-сквер, близ Парк-лейн.
— Но здесь нет номера, — сказал Артур, глянув
на листок.
