— Прошу прощенья, сэр, — прервал его мысли
шустрый слуга, смахивая крошки со столика. — Желаете посмотреть номер?
— Да. Я как раз об этом думал.
— Коридорная! — закричал слуга. — Седьмой стол
желают посмотреть номер.
— Нет, нет! — воскликнул Кленнэм, опомнясь. —
Я ответил машинально, не сознавая, что говорю. Я не собираюсь ночевать здесь. Я
пойду домой.
— Слушаю, сэр. Коридорная! Седьмой стол не
желают смотреть номер. Пойдут домой.
День угасал, а он все еще сидел на том же
месте, смотрел на хмурые фасады домов по другую сторону улицы и думал: если
бестелесные ныне души прежних обитателей смотрят сюда с высоты, как им должно
быть грустно, что вся их земная жизнь прошла в этих мрачных узилищах. Порой
где-нибудь за мутным оконным стеклом появлялось человеческое лицо и тут же
вновь исчезало во мраке, как будто достаточно насмотрелось на жизнь и спешило
уйти от нее. Вдруг косые полосы дождя исчертили пространство, отделявшее
Кленнэма от этих домов, застигнутые врасплох пешеходы спешили укрыться в
соседних подворотнях и сокрушенно поглядывали оттуда на небо, видя, что дождь
льет все сильнее и сильнее. Появились мокрые зонтики, заляпанные подолы, потеки
грязи. Непонятно было, откуда вдруг вылезла вся эта грязь, где она пряталась
раньше. Казалось, она собралась мгновенно, как собирается уличная толпа, и в
какие-нибудь пять минут забрызгала всех сынов и дочерей Адамовых. Фонарщик уже
совершал свой обход, и язычки пламени, вспыхивавшие от его прикосновения,
словно удивлялись, как это им позволили расцветить яркими пятнами столь
неприглядную картину.
Мистер Артур Кленнэм надел шляпу, застегнулся
на все пуговицы и вышел. В деревне воздух после дождя наполнился бы
благоуханной свежестью и на каждую упавшую каплю земля откликнулась бы новым и
прекрасным проявлением жизни. В городе дождь только усиливал дурные,
тошнотворные запахи да переполнял водостоки мутной, тепловатой, жирной от грязи
водой.
У собора св. Павла
[12]
Кленнэм перешел на
другую сторону и обходным путем стал спускаться к реке через целый лабиринт
крутых, извилистых улочек (в те годы еще более извилистых и тесных), между
набережной и Чипсайдом.
[13]
Он проходил то мимо покрытых плесенью стен, За
которыми в старину собиралось какое-нибудь благочестивое общество, то мимо
освещенного фасада церкви без прихожан, словно дожидающейся, когда какой-нибудь
предприимчивый Бельцони
[14]
откопает ее и ее историю; он шел, минуя наглухо
запертые ворота причалов и складов, пересекая узкие переулки, где порой на
сырой стене плакал жалкий, намокший лоскут объявления со словами: «Найдено тело
утопленника…» — и, наконец, очутился у того дома, который ему был нужен. Это
был старый, закоптелый почти до черноты кирпичный особняк, одиноко стоявший в
глубине двора. Перед ним был квадратный палисадник — два-три куста и полоска
газона, настолько же заросшая сорной травой, насколько железная ограда вокруг
была покрыта ржавчиной (а значит — довольно основательно); за ним уходило вдаль
нагромождение городских крыш. Дом был двухэтажный, с высокими узкими окнами в
массивных рамах. Много лет назад он обнаружил намерение свалиться набок; его
спешно подперли, чтобы этого не случилось, и так он и стоял с тех пор, опираясь
на полдюжины гигантских костылей, однако теперь вид этого сооружения —
излюбленного пристанища соседских кошек, — подгнившего от дождей, замшелого от
времени и почерневшего от дыма, не внушал особого доверия.
— Все по-старому, — сказал путешественник,
остановившись и глядя на дом. — Так же мрачно и так же уныло. И матушкино окно
освещено, словно в нем и не гасили света с той поры, как я, бывало, дважды в
год возвращался на каникулы домой и проходил здесь, волоча свой сундучок по
тротуару. Так, так, так…
Он подошел к двери, над которой был навес,
украшенный резьбой в виде развешанных полотенец и детских головок со всеми
признаками водянки мозга — очень модный в свое время узор; подошел и постучал.
Послышались шаркающие шаги по каменным плитам пола, дверь отворилась, и на
пороге показался старик со свечой в руке, сухой и сгорбленный, но с острыми,
пронзительными глазами.
Он поднял свечу повыше, вглядываясь этими
пронзительными глазами в посетителя.
— А, мистер Артур, — сказал он, без всякого
волнения. — Приехали наконец? Входите.
Мистер Артур вошел и закрыл за собой дверь.
— Вы пополнели, раздались в плечах, — заметил
старик, оглядывая его при свете той же свечи и медленно качая головой, — но
все-таки далеко вам до вашего отца. И до матушки тоже.
— А как матушкино здоровье?
— Так же, как и все эти годы. Когда она не
прикована к постели болями, то просто сидит у себя в комнате. За пятнадцать лет
она едва ли пятнадцать раз ступила за порог этой комнаты, Артур. — Они вошли в
неприютную, скудно обставленную столовую. Старик поставил подсвечник на стол,
подпер правый локоть левой рукой и, поглаживая свой пергаментный подбородок,
внимательно уставился на гостя. Гость протянул ему руку. Старик дотронулся до
нее без особого пыла; собственный подбородок явно был ему куда приятнее, и при
первой возможности он предпочел ухватиться за него снова.
— Не знаю, Артур, понравится ли вашей матушке,
что вы для своего возвращения выбрали день воскресный, — с сомнением сказал он,
покачивая головой.
— Что же, вам угодно, чтобы я ушел?
— Кому, мне? Мне? Я здесь не хозяин. Что
угодно мне, никакого значения не имеет. Много лет я становился между вашей
матерью и вашим отцом, ослабляя столкновения между ними. Но я не намерен теперь
становиться между вашей матерью и вами.
— Пожалуйста, скажите матушке, что я вернулся.
— Сейчас, Артур, сейчас. Ну как же! Сию минуту
пойду и доложу ей о вашем возвращении. А вы пока подождите здесь, в столовой.
Здесь, как видите, ничего не изменилось. — Он достал из буфета другую свечу,
зажег ее и, оставив подсвечник на столе, пошел исполнять поручение.
