— А вы не пытайтесь ее понять, — сказал мистер
Флинтвинч, бочком подбираясь к особе, о которой шла речь. — Она сама не знает,
что говорит. Она у нас дурочка, слабоумная. Вот я задам ей порцию, такую, чтобы
она почувствовала!.. Марш отсюда, старуха! — прохрипел он в самое ухо Эффери. —
Марш отсюда, не то я так тебя тряхну, что от тебя только мокро останется.
Миссис Эффери показалось до того страшной
перспектива перейти в жидкое состояние, что она выпустила из рук чайник (супруг
едва успел подхватить его), накинула передник на голову, и в одно мгновение
была такова. Лицо гостя постепенно разгладилось в улыбку, и он уселся на
прежнее место.
— Уж вы ей простите, мистер Бландуа, — сказал
Иеремия, сам принимаясь за разливание чая. — Она последнее время не в себе — из
ума выживать стала. Вам с сахаром?
— Благодарю вас; я чай не пью… Простите мою
нескромность сударыня, но — какие оригинальные часы!
Чайный стол был пододвинут к дивану и стоял
почти рядом с низеньким столиком миссис Кленнэм. Мистер Блапдуа, как галантный
кавалер, встал, чтобы передать чашку даме (тарелка с сухариками уже стояла на
своем месте), и тут-то его внимание привлекли часы покойного главы дома, всегда
лежавшие перед его вдовой. Миссис Кленнэм метнула на гостя быстрый взгляд.
— Вы позволите? Благодарю вас. Великолепные
старинные часы, — сказал он, взяв часы в руку. — Тяжеловаты, чтобы носить их в
кармане, но зато это настоящая вещь, не подделка какая-нибудь. Я презираю все
поддельное, фальшивое. Я сам чужд всякой фальши. Ага! Часы с двойной крышкой,
как было модно в старину. Можно открыть? Благодарю вас. А, и шелковая
прокладочка, вышитая бисером! Мне не раз приходилось видеть такие у стариков в
Голландии и в Бельгии. Забавная штучка!
— Тоже старинная мода, — сказала миссис
Кленнэм.
— Бесспорно. Но мне кажется, эта прокладка
новей, чем сами часы.
— Пожалуй.
— Удивительно, как в старину любили затейливые
вензеля! — заметил мистер Бландуа, взглянув на собеседницу со своей обычной
улыбкой. — Ну вот, что это за буквы? Похоже на Н. З. — а может быть, и все что
угодно.
— Нет, это именно Н. З.
Мистер Флинтвинч, который поднес было чашку к
открытому рту, да замешкался, внимательно прислушиваясь к этому разговору,
теперь принялся пить чай огромными глотками, всякий раз осторожно примериваясь,
прежде чем глотнуть.
— Прелестное создание была, верно, эта Н. З.,
полное неги, кротости, очарования, — сказал мистер Бландуа, захлопывая крышку
часов. — Я уже влюблен в ее память. На беду я очень легко влюбляюсь, и оттого
мой душевный покой всегда находится под угрозой. Не знаю, порок это или
добродетель, сударыня, но любовь к женской красоте и женским достоинствам — мое
главное природное свойство.
Мистер Флинтвинч успел налить себе еще чашку
чаю и пил его такими же большими глотками, по-прежнему не сводя глаз с больной.
— На этот раз вашему душевному покою ничего не
грозит, сэр, — сказала миссис Кленнэм. — Сколько я знаю, эти буквы — не
инициалы какого-нибудь имени.
— Так, стало быть, девиз, — небрежно заметил
мистер Бландуа.
— Скорей напоминание. Н. З. сколько я знаю,
обычно означает: «Не забывай!»
— И само собой разумеется, — сказал мистер
Бландуа, кладя часы на стол и возвращаясь на свое прежнее место, — вы не
забываете.
Мистер Флинтвинч, допивая свой чай, сделал
последний глоток, еще больший, чем все предыдущие, и очередную паузу выдержал с
некоторым изменением, а именно: запрокинув голову и не отнимая чашки от губ, но
по-прежнему не сводя глаз с больной. В лице последней еще резче обозначились
жесткие черточки, составлявшие то сосредоточенное выражение твердости или
упорства, которое заменяло ей жесты, и она отвечала веско и внушительно, как
всегда:
— Да, сэр, не забываю. Кто живет в таком
томительном однообразии, в каком уже много лет живу я, тот не забывает. Кто
живет, думая лишь об исправлении своих недостатков, тот не забывает. Кто
сознает, что у него, как у каждого из нас, у всех детей Адамовых, есть грехи,
требующие искупления, тот не стремится забыть. А потому я давно уже свободна от
этого; я не забываю и не стремлюсь забыть.
Мистер Флинтвинч, взболтав опивки чая,
оставшиеся на донышке, опрокинул их себе в рот и поставил чашку на поднос,
поскольку больше уже ничего из нее извлечь нельзя было; после чего повернулся к
мистеру Бландуа, как бы спрашивая: «Ну-с, что вы на это скажете?»
— Все это я и имел в виду, сударыня, — сказал
Бландуа, отвесив учтивейший поклон и прижав свою белую руку к груди, — когда
употребил выражение «само собой разумеется», и я горжусь тем, что так удачно и
метко подобрал выражение — впрочем, иначе я не был бы Бландуа.
— Простите, сэр, — возразила больная, — но я
сомневаюсь в том, чтобы такой джентльмен, как вы, любитель светской жизни,
полной разнообразия, перемен, удовольствий, привыкший искать приятного общества
и сам быть приятным обществом для других…
— Помилуйте, сударыня! Вы мне льстите!
— …сомневаюсь, чтобы подобный джентльмен мог
понять и правильно оценить все особенности моего существования. Не буду вам
навязывать учение, которым я руководствуюсь в жизни, — она взглянула на стопку
книг в твердых пожелтевших переплетах, высившуюся перед нею на столике, — у вас
своя дорога, и ошибки ваши падут на вашу голову; скажу лишь, что путь мне
указывают кормчие, испытанные надежные кормчие, с которыми я никогда не
потерплю — не могу потерпеть кораблекрушение; и что я слишком сурово наказана
за свои грехи, чтобы пренебрегать напоминанием, заключенным в этих двух буквах.
Любопытно было ее стремление при каждом
удобном случае вступать в спор с каким-то невидимым противником. Быть может — с
собственным разумом, пытавшимся бунтовать против самообмана.
