— Если бы я забыла заблуждения тех дней, когда
я была здорова и свободна, я могла бы роптать на жизнь, которую обречена вести
теперь, — но я не ропщу, и никогда не роптала. Если б я забыла, что наш грешный
мир создан, чтобы служить юдолью скорби, лишений и тяжких мук для существ,
сотворенных из праха земного, я могла бы сожалеть об утраченных мирских
радостях. Но мне чужды такие сожаления. Если бы я не знала, что все мы, люди,
взысканы (и по заслугам) божьим гневом, который должен быть утолен и против
которого все наши попытки бессильны, я могла бы сетовать на несправедливость судьбы,
столь суровой ко мне и снисходительной к другим. Я же полагаю, что небо явило
мне величайшую милость и благодеяние, избрав меня для той жизни, которую я
здесь веду, для тех жертв, которыми я здесь искупаю свои грехи, для тех
раздумий, которым мне здесь ничто не мешает предаваться. В этом — смысл моих
страданий для меня. Вот почему я ничего не забыла и ничего не хочу забывать.
Вот почему я не жалуюсь на свою участь и утверждаю, что многие и многие могли
бы ей позавидовать.
С этими словами она протянула руку к часам,
взяла их и переложила на то место, которое они постоянно занимали на ее
столике; и еще несколько минут сидела, не отнимая руки и глядя на них твердым
взглядом, в котором отчасти даже чувствовался вызов.
Мистер Бландуа выслушал ее речь с неослабным
вниманием, все время пристально на нее глядя и в задумчивости поглаживая обеими
руками свои усы. Мистер Флинтвинч то и дело проявлял признаки некоторого
беспокойства и, наконец, вмешался в разговор.
— Ну, ну, ну, — сказал он. — Все это ясно и
понятно, миссис Кленнэм, и вы изложили это с большим воодушевлением, как и
подобает верующей христианке. Но мистер Бландуа, думается мне, не из породы
ревнителей веры.
— Ошибаетесь, сэр! — воскликнул названный джентльмен,
прищелкнув пальцами. — Прошу прощения! Напротив, это — одно из моих природных
свойств. Я чувствителен, пылок, совестлив и одарен воображением. А
чувствительный, пылкий, совестливый и одаренный воображением человек должен
быть верующим, иначе грош ему цена.
Судя по тени, скользнувшей по лицу мистера
Флинтвинча, у него мелькнула мысль, что гость, пожалуй, большей цены и не
заслуживает — особенно когда он увидел, как тот поднялся с кресла и в картинной
позе склонился перед хозяйкой дома (для этого человека, как и для всех ему
подобных, характерным было отсутствие чувства меры: нет-нет, да и переиграет
свою роль).
— Я несколько увлеклась разговором о себе и о
своих немощах, сэр, — сказала миссис Кленнэм, — и вы вправе увидеть тут эгоизм
больной старухи — хотя если бы не ваш случайный намек, этого бы не произошло.
Вы были так добры, что навестили меня; будьте же добры и далее, не поставьте
мне в вину мою слабость. Нет, нет, пожалуйста, без комплиментов. (Она правильно
отгадала его намерение.) Мистер Флинтвинч сочтет за честь оказать вам любую
услугу, и надеюсь, пребывание в Лондоне будет благоприятно для ваших дел.
Мистер Бландуа поблагодарил, целуя кончики
своих пальцев, и направился к выходу. У самых дверей он остановился и с
неожиданным интересом обвел глазами комнату.
— Какая прекрасная старинная комната! — сказал
он. — Я был настолько поглощен приятной беседой, что ничего не замечал вокруг
себя. Но теперь я вижу, что тут у вас — настоящая старина.
— В этом доме все — настоящая старина, — откликнулась
миссис Кленнэм со своей ледяной усмешкой. — Дом простой, без претензий, но
очень старинный.
— Клянусь небом! — вскричал гость. — Если бы
мистеру Флинтвинчу угодно было показать мне и остальные комнаты, он бы меня
весьма разодолжил. Старинные дома — моя слабость. У меня много слабостей, но
эта едва ли не самая большая. Обожаю все романтическое и очень живо интересуюсь
им во всех областях жизни! Меня самого находят романтической личностью. Тут нет
особой заслуги — у меня, несомненно, найдутся более ценные качества. — но,
пожалуй, во мне и в самом деле есть что-то романтическое. Совпадение — хотя,
может быть, и не случайное.
— Предупреждаю вас, мистер Бландуа, в комнатах
очень много грязи и очень мало чего-нибудь еще, — сказал Иеремия, взяв свою
свечу. — Ничего вы там не увидите.
Но мистер Бландуа только рассмеялся, дружески
хлопнув его по спине; после чего еще раз, целуя кончики своих пальцев,
поклонился миссис Кленнэм и вместе со своим провожатым вышел из комнаты.
— Наверх вы, верно, не захотите подниматься? —
сказал Иеремия, остановившись на площадке лестницы.
— Напротив, мистер Флинтвинч, если это не
затруднительно для вас, я буду в восторге.
Пришлось мистеру Флинтвднчу ползти вверх по
лестнице, а мистер Бландуа следовал за ним. Так они добрались до просторной
мансарды, где Артур провел первую ночь после возвращения домой.
— Вот извольте, мистер Бландуа! — сказал
Иеремия, отворяя дверь. — может, по-вашему, и стоило лезть на чердак, чтобы
любоваться этим. Я, по правде сказать, думаю иначе.
Но мистер Бландуа выразил свое полное
восхищение и не пожелал спускаться вниз, пока они не обошли все чердачные
помещения и переходы. За это время мистер Флинтвинч успел убедиться, что гость
и не думает осматривать комнаты, ограничиваясь лишь беглым взглядом с порога по
сторонам, но зато усиленно рассматривает его, мистера Флинтвинча. Желая
проверить это обстоятельство, Иеремия внезапно обернулся назад, когда они уже
шли по лестнице вниз — и точно: взгляды их встретились, и в то же мгновение
(уже не в первый раз с тех пор, как они вышли из комнаты больной) усы и нос
гостя пришли в движение, и дьявольская гримаса беззвучного смеха обезобразила
его черты.
Будучи значительно меньше гостя ростом, мистер
Флинтвинч всякий раз оказывался в неприятном положении человека, на которого
смотрят сверху вниз; на лестнице это еще усугублялось тем, что он шел первым и
все время находился на две-три ступеньки ниже своего спутника. Поэтому он решил
не оглядываться больше до тех пор, пока они не спустятся с лестницы и это
дополнительное неравенство не исчезнет. Но когда, войдя в комнату покойного
мистера Кленнэма, он снова круто повернулся и очутился лицом к лицу с гостем,
его встретил все тот же насмешливый взгляд.
— Этот старый дом — просто прелесть, —
улыбнулся мистер Бландуа. — В нем все так таинственно. Вы никогда не слышите
здесь каких-нибудь необъяснимых звуков?
— Звуков? — переспросил мистер Флинтвинч. —
Нет.
— И черти вам никогда не являются?
— Нет, — повторил мистер Флинтвинч, мрачно
скособочившись в сторону вопрошавшего. — Во всяком случае, под своим именем и в
своем обличье — нет.
— Ха-ха! А это что — портрет? — Смотрел он,
однако, на мистера Флинтвинча, как будто тот именно и был портрет.
