Старик был небольшого роста, с плешью во всю
голову; на нем был черный сюртук с высокими плечами, черный жилет, темно-серые
панталоны и такие же темно-серые гетры. По платью его можно было принять то ли
за слугу, то ли за конторщика; да он и соединял в своем лице долгие годы то и
другое. Единственным украшением его особы служили часы, опущенные в недра
специального кармашка на ветхой, черной тесемке; потускневший от времени медный
ключик, прицепленный к той же тесемке, указывал место погружения. Голову он
постоянно держал набок, и весь он был какой-то кривой, скособоченный, как будто
фундамент у него осел на одну сторону тогда же, когда это случилось с домом, и
тоже нуждался в подпорках.
— Слабый же я человек, — сказал себе Артур
Кленнэм после его ухода, — если подобный прием мог вызвать у меня слезы. —
Разве когда-нибудь я встречал здесь иной прием? Разве я мог ожидать иного?
Но слезы и в самом деле навернулись у него на
глаза. Сказалась на мгновение натура человека, который с самой зари жизни
привык терпеть разочарования, но все же не утратил окончательно способности
надеяться. Но Артур подавил в себе это движение души, взял свечу и принялся
осматривать комнату. Та же старая мебель стояла на тех же местах. На стенах, в
рамках под стеклом висели гравюры, изображавшие «Казни египетские»,
[15] в
которых трудно было что-нибудь разобрать по причине казней лондонских — копоти
и мух. В углу стоял знакомый поставец со свинцовой прокладкой внутри, пустой,
как всегда, похожий на гроб с перегородками; а рядом был знакомый темный чулан,
тоже пустой; в свое время Артура не раз запирали сюда в наказание за
какую-нибудь провинность, и в такие дни чулан казался ему преддверием того
места, куда он спешил со всех ног по мнению упомянутого выше трактата. На
буфете по-прежнему красовались большие, каменнолицые часы; они как будто
злорадно подмигивали ему из-под своих нарисованных бровей, если он не успевал
вовремя приготовить уроки, а когда раз в неделю их заводили железным ключом,
они издавали свирепое рычание, словно предвкушая все невзгоды, которые им
предстояло возвестить. Но тут в столовую вернулся старик и сказал:
— Идемте, Артур; я пойду вперед и посвечу вам.
Следуя за ним, Артур поднялся по лестнице, вдоль которой тянулась панель,
разделенная на квадраты, отличавшиеся большим сходством с могильными плитами, и
вошел в полуосвещенную спальню, пол которой настолько осел и покосился, что
камин оказался как бы в низине. В этой же низине стоял черный, похожий на
катафалк, диван, и на нем, прислонясь к большому твердому черному валику,
точному подобию плахи, на которой в доброе старое время совершались публичные
казни, сидела его мать в траурной вдовьей одежде.
Сколько он себя помнил, между отцом и матерью
всегда шли нелады. Самое мирное времяпровождение его раннего детства состояло в
том, что он молча сидел в комнате, где царила напряженная тишина, и со страхом
переводил взгляд с одного отвернувшегося в сторону лица на другое. Мать
коснулась его лба ледяным поцелуем и протянула четыре негнущихся пальца в
шерстяной митенке. Когда с этим нежным приветствием было покончено, Артур
уселся против нее за маленький столик, стоявший перед диваном. В камине горел
огонь, как горел днем и ночью уже пятнадцать лет. На огне стоял чайник, как
стоял днем и ночью уже пятнадцать лет. Поверх угля высился маленький холмик
мокрой золы, и другой такой же холмик виднелся внизу, под решеткой, как бывало
днем и ночью уже пятнадцать лет. В комнате, лишенной доступа свежего воздуха,
пахло разогревшейся черной краской, как пахло от вдовьего крепа уже пятнадцать
месяцев и от катафалкоподобного дивана уже пятнадцать лет.
— Я привык вас видеть более живой и
деятельной, матушка.
— Мир для меня замкнулся в этих четырех
стенах, Артур, — ответила она, обводя глазами комнату. — Хорошо, что его суета
и тщеславие никогда не были близки моей душе.
Ее взгляд, знакомый звук сурового, властного
голоса так подействовали на сына, что он вновь, как в детстве, ощутил
непреодолимую робость и желание сжаться в комок.
— Значит, вы никогда не покидаете этой
комнаты, матушка?
— Мой ревматизм и сопутствующий ему упадок сил
или нервное расстройство — не в названии дело — привели к тому, что я перестала
владеть ногами. Да, я никогда не покидаю этой комнаты. Я не переступала ее
порога уже… скажи ему, сколько, — бросила она кому-то через плечо.
— О рождестве будет двенадцать лет, —
отозвался из темного угла слабый, надтреснутый голос.
— Неужели это Эффери? — спросил Артур,
оглядываясь на звук.
Надтреснутый голос подтвердил, что это
действительно Эффери, и вслед за тем в освещенное, вернее полуосвещенное
пространство перед диваном вышла старая женщина; она приветствовала Артура,
приложив кончики пальцев к губам и тотчас же снова отступила в темноту.
— Благодарение богу, — сказала миссис Кленнэм,
слегка поведя рукой в сторону кресла на колесах, стоявшего перед высоким бюро с
наглухо запертой крышкой, — благодарение богу, я все же могу заниматься делами.
Это большое счастье. Но не будем говорить о делах в воскресенье. Что, погода
дурная?
— Да, матушка.
— Идет снег?
— Снег, матушка? Да ведь еще только сентябрь
на дворе.
— Для меня все времена года одинаковы, —
ответила она с оттенком какого-то мрачного самодовольства. — Сидя здесь, в
четырех стенах, я не знаю ни зимы, ни лета. Богу было угодно сделать так, чтобы
все это меня не касалось.
Холодный взгляд ее серых глаз, холодная седина
волос, неподвижность черт, таких же застывших, как каменные складки на оборке
чепца, — все это внушало мысль, что ей, не ведающей смены простых человеческих
чувств, естественно было не замечать смены времен года.
На столике перед нею лежали две или три книги,
носовой платок, только что снятые очки в стальной оправе и старомодные золотые
часы в массивном двойном футляре. На этот последний предмет были теперь
устремлены глаза и матери и сына.
— Я вижу, матушка, что посылка, которую я вам
отправил после смерти отца, благополучно дошла по назначению.
— Как видишь.
— Отец очень беспокоился о том, чтобы эти часы
были незамедлительно отосланы вам. Мне никогда прежде не случалось видеть,
чтобы он так беспокоился о чем-либо.
— Я храню их здесь на память о твоем отце.
