О если б он знал, если б он знал! Если б мог
видеть кинжал в своей руке и жестокие раны, от которых истекало кровью
преданное сердце Крошки Доррит!
— И я решил выбросить это из головы и никогда
не вспоминать больше. Сам не знаю, зачем я рассказываю обо всем этом Крошке
Доррит. Зачем указываю вам, дитя мое, на расстояние, которое нас разделяет,
напоминаю, что, когда вы впервые взглянули на этот мир, я уже прожил в нем
столько лет, сколько вам сейчас.
— Потому, должно быть, что вы верите мне.
Потому, что вы знаете, что все, что касается вас, касается и меня, что в своей
безграничной благодарности вам я радуюсь вашим радостям и печалюсь вашими
печалями.
Он слышал, как звенит ее голос, видел ее
сосредоточенное лицо, ее ясный, правдивый взгляд, ее волнующуюся грудь, которую
она с восторгом подставила бы под смертельный удар, предназначенный ему,
крикнув только: «Люблю!» — и даже тень истины не забрезжила перед ним. Он видел
только самоотверженное маленькое существо в стоптанных башмаках, в плохоньком
платье, — дитя тюрьмы, не знавшее иного дома, с хрупким телом ребенка, с душой
героини; и за ярким подвигом ее повседневной жизни ничего другого не замечал.
— И поэтому тоже, Крошка Доррит, вы правы; но
не только поэтому. Чем дальше я от вас по возрасту, по опыту, по душевному
складу, тем лучше я гожусь вам в друзья и советчики. Вам легче доверять мне, и
вы не должны меня стесняться, как могли бы стесняться кого-нибудь другого. А
теперь признавайтесь — почему вы от меня прятались последнее время?
— Мне лучше быть здесь. Мое место здесь, где я
могу приносить пользу. Мне лучше всего быть здесь, — сказала Крошка Доррит
совсем тихо.
— Это вы мне уже говорили однажды — помните,
на мосту. Я потом много думал над вашими словами. Скажите, может быть, у вас
есть тайна, которую вы хотели бы мне поверить, нуждаясь в совете и поддержке?
— Тайна? Нет, у меня нет никаких тайн, —
сказала Крошка Доррит почти с испугом.
Они говорили вполголоса — не потому, что
опасались, как бы Мэгги не услышала их разговора, а просто потому, что сам
разговор настраивал на такой лад. Но Мэгги вдруг снова уставилась на них — и на
этот раз нарушила молчание:
— Маменька, а маменька!
— Что тебе, Мэгги?
— Если у вас нет тайны, чтобы ему рассказать,
так вы расскажите про принцессу. У той ведь была тайна.
— У принцессы была тайна? — спросил удивленный
Кленнэм. — А что это за принцесса, Мэгги?
— Господи, и не грех вам дразнить бедную
девочку, которой всего десять лет, — сказала Мэгги. — Ну кто вам говорил, что у
принцессы была тайна? Уж только не я.
— Простите! Мне показалось, вы так сказали.
— Нет, не сказала. Зачем же я стану говорить,
когда вовсе она сама хотела ее узнать. Это у маленькой женщины была тайна. У
той, что всегда сидела за прялкой. Вот она ей и говорит: «Зачем вы это
прячете?» А та говорит: «Нет, я не прячу». А та говорит: «Нет, прячете». А
потом они пошли вместе и открыли шкаф и нашли. А она не захотела в больницу и
умерла. Вы же знаете, как было, маменька. Расскажите ему, ведь это очень
интересная тайна. Ух, до чего интересная! — воскликнула Мэгги, обхватив, руками
колени.
Артур оглянулся на Крошку Доррит, ожидая
объяснения, и с удивлением заметил, что она смутилась и покраснела. Но она
сказала, что это просто сказка, придуманная ею как-то для Мэгги, а кому-нибудь
другому совестно даже рассказывать такие глупости, да она и не помнит ее
хорошенько; и Артур не пытался настаивать. Оставив этот предмет, он вернулся к
предмету, не в пример более для него важному, и прежде всего горячо просил
Крошку Доррит не избегать встреч с ним и твердо помнить, что на свете нет
человека, которому ее благополучие было бы так же дорого, как ему, и который
так же стремился бы его обеспечить. Она отвечала с жаром, что знает это и ни на
минуту об этом не забывает, — и тогда Артур перешел ко второму, более
деликатному вопросу, касающемуся подозрения, которое у него зародилось.
— Еще одно, Крошка Доррит, — сказал он, снова
взяв ее за руку и еще понизив голос, так что даже до Мэгги, несмотря на тесноту
комнаты, не долетали его слова. — Я давно уже хотел поговорить с вами об этом,
но случая не представлялось. Вы не должны стесняться того, кто по возрасту мог
быть вашим отцом или дядей. Смотрите на меня как на старика. Я знаю, что вся
ваша любовь и преданность сосредоточены в этой маленькой комнатке и никакой
соблазн не заставит вас изменить своему долгу.
Если бы не моя уверенность в этом, я давно
просил бы у вас и у вашего отца позволения устроить вас как-нибудь иначе и
лучше. Но ведь может прийти время — не хочу сказать, что оно уже пришло, хотя и
это возможно, — когда у вас появится другое чувство, не исключающее той
привязанности, что вас удерживает здесь.
Бледная, без кровинки в лице, она молча
покачала головой.
— Это вполне возможно, милая Крошка Доррит.
— Нет — нет — нет. — Она повторяла это слово с
расстановкой, всякий раз медленно качая головой, и ему надолго запомнилось
тихое отчаяние, которым был полон ее взгляд. Ему суждено было снова припомнить
этот взгляд много времени спустя в тех же тюремных стенах — в той же самой
комнате.
— Но если когда-нибудь так случится, скажите
мне об этом, милое мое дитя. Доверьте мне ваше чувство, укажите того, кто сумел
его пробудить, и я от всего сердца, со всем искренним пылом дружбы и уважения к
вам постараюсь помочь вам устроить свою жизнь.
— Благодарю вас, благодарю! Но только этого
никогда не будет. Никогда! никогда! — Она смотрела на него, прижав к груди
огрубевшие от работы руки, и в голосе ее звучала та же безропотная покорность
своей доле.
— Я от вас не требую никаких признаний. Я
только прошу, чтобы вы не сомневались во мне.
— Как я могу сомневаться, зная вашу доброту?
— Стало быть, я вправе рассчитывать на ваше
доверие? Если у вас вдруг явятся какие-нибудь тревоги или огорчения, вы не
будете скрывать их от меня?
— Постараюсь.
— И вы ничего такого не скрываете сейчас? Она
покачала головой, но ее лицо побледнело еще больше.
— Итак, когда я сегодня лягу спать и мысли мои
вернутся к этим мрачным стенам — как они возвращаются каждый вечер, даже если я
перед тем не видел вас, — я могу быть покоен, что, кроме забот, связанных с
этой комнатой и с теми, кто в ней находится, мою Крошку Доррит не гнетет
никакая печаль?
Она как будто ухватилась за его слова (это ему
тоже суждено было припомнить позднее) и сказала приободрившись:
