— Для прояснения мозгов, — пояснил он
изумленному Кленнэму. — А то, ей-богу, слышать, как ее отец ораторствует за
кружкой пива, когда знаешь то, что мы знаем, и видеть ее самое в этой комнате,
в этом затрапезном платьишке, когда знаешь то, что мы знаем — тут есть от чего…
Мистер Рэгг, подставьте-ка мне спину — повыше, сэр, — так, хорошо.
И недолго думая, мистер Панкс (кто бы мог
ожидать!) разбежался по плитам тюремного двора, уже окутанного вечерней мглой,
и вмиг перемахнул через голову мистера Рэгга из Пентонвилла, Ходатая по Делам,
специалиста по Поверке Счетных Книг и Взысканию Долгов. Очутившись снова на
ногах, он ухватил Кленнэма за пуговицу, отвел его в укромный уголок за колодцем
и, пыхтя, вытащил из кармана пачку бумаг.
Мистер Рэгг, тоже пыхтя, тоже вытащил из
кармана пачку бумаг.
— Стойте! — вырвалось у Кленнэма. — Вам
что-нибудь удалось узнать?
Мистер Панкс отвечал с выражением, описать
которое слова бессильны:
— Кое-что удалось.
— Тут кто-нибудь замешан?
— Как это замешан, сэр?
— Открылся какой-нибудь обман, злоупотребление
доверием?
— Ничуть не бывало!
«Слава создателю!» — сказал себе Кленнэм. —
Ну, показывайте.
— Имею честь доложить, сэр, — запыхтел Панкс,
лихорадочно листая бумаги и выбрасывая каждую фразу, точно клуб пара под
высоким давлением. — Где же родословная? Где документ номер четвертый, мистер
Рэгг? Ага! Чудесно! Все в порядке… Имею честь доложить, сэр, что факты уже все
у нас в руках. Потребуется еще два-три дня, чтобы их надлежащим образом
оформить. Скажем для верности: еще неделя. Мы трудились над этим делом, не зная
ни отдыху ни сроку, — не могу даже сказать сколько. Мистер Рэгг, сколько мы над
этим делом трудились? Ладно, молчите. Вы меня только собьете. Вы сами объявите
ей, мистер Кленнэм, но только тогда, когда мы вам позволим. Где у нас общий
итог, мистер Рэгг? Ага! Вот! Читайте, сэр. Вот что вам предстоит объявить ей.
Вот кого называют Отцом Маршалси!
Глава 33
Жалобы миссис Мердл
Заставив себя философски отнестись к
компромиссу, неизбежность которого она уже предвидела, беседуя с Артуром,
миссис Гоуэн покорилась судьбе, смирилась скрепя сердце с мыслью об «этих
Микльсах» и великодушно решила не препятствовать браку сына. Весьма вероятно,
что успешному ходу и завершению предшествовавшей этому внутренней борьбы
способствовали не только ее материнские чувства, но и три соображения, так
сказать, политического характера.
Во-первых, ее сын не обнаруживал ни малейшего
намерения спрашивать у нее согласия и, по-видимому, не сомневался в своей
способности без оного обойтись. Во-вторых, женившись на единственной и
обожаемой дочери весьма состоятельного человека, Генри бесспорно отказался бы
от всяких посягательств на пенсию, пожалованную ей благодарным отечеством (и
семейством Полипов). В-третьих, по дороге к брачному алтарю были бы уплачены
тестем долги Генри. Сопоставив эти три соображения с тем фактом, что миссис
Гоуэн поспешила дать свое согласие, как только мистер Миглз дал свое, и что,
собственно говоря, возражения мистера Миглза были единственным препятствием к
этому браку, можно с уверенностью предположить, что ни одно из упомянутых
обстоятельств не было упущено из виду предусмотрительной вдовой покойного
инспектора чего-то.
Однако же, блюдя собственный престиж и престиж
рода Полипов, она усердно поддерживала среди друзей и родственников легенду о
том, что этот брак представляется ей большим несчастьем, что она совершенно
сражена обрушившимся на нее ударом, что Генри просто околдовали, что она
противилась сколько могла, но что может поделать мать, и так далее и тому
подобное. Она уже испробовала этот прием на Артуре Кленнэме в качестве друга
семьи Миглзов, а теперь разыгрывала ту же комедию с ними самими. При первой же
аудиенции, данной мистеру Миглзу, она приняла позу матери, которая из любви к
сыну с болью душевной сдалась на его неотступные мольбы. Сохраняя отменную
учтивость в обхождении, она всем своим поведением изображала, будто это она, а
не он, не желала этого брака, но в конце концов вынуждена была уступить; она, а
не он, идет на нелегкую жертву. И то же самое она столь же учтиво ухитрилась
внушить миссис Миглз, с ловкостью фокусника, заставляющего простодушную
зрительницу взять из колоды нужную ему карту. Когда же сын представил ей
будущую невестку, она, целуя ее, сказала: «Чем же это вы, душенька, так
приворожили моего Генри?» — и при этом пролила несколько слез, которые,
смешавшись с пудрой, скатились по ее носу в виде беленьких крупинок — слабый,
но трогательный знак, что, хотя она мужественно переносит тяжелое испытание,
посланное ей судьбой, под ее напускным спокойствием таится глубокое горе.
Среди приятельниц миссис Гоуэн (которая,
претендуя на собственную принадлежность к Обществу, в то же время любила
похвалиться своими тесными связями с этой великой державой) одно из первых мест
занимала миссис Мердл. Правда, все без исключения цыгане хэмптон-кортского
табора задирали нос, произнося имя выскочки Мердла, но они тотчас же опускали
его, как только речь заходила о миллионах этого выскочки. Маневренной гибкостью
упомянутого органа они весьма напоминали Финансы, Адвокатуру, Церковь и всех
прочих.
Когда великодушное согласие было уже дано,
миссис Гоуэн решила нанести визит миссис Мердл, чтобы выслушать ее
соболезнования по поводу случившегося. С каковой целью она и покатила в город в
одноконном экипаже из тех, что в описываемый период английской истории были
известны под непочтительным названием «коробочек». Владелец этого экипажа
промышлял извозом, и все пожилые обитательницы хэмптон-кортского дворца
нанимали его при надобности поденно или по часам; но согласно действовавшему во
дворце неписанному закону все его обзаведение считалось как бы собственным
выездом того, кто им в данное время пользовался, а сам он должен был делать
вид, будто ни о каких других седоках никогда и не слыхивал. Разве не так же и
министерские Полипы, которые лучше всех извозчиков на свете умеют соблюдать
свою выгоду, всегда делают вид, будто понятия не имеют ни о каких других делах,
кроме тех, которыми заняты в настоящее время?
Миссис Мердл была дома и покоилась в своем
алом с золотом гнездышке, а рядом в клетке сидел на жердочке попугай и, склонив
набок головку, с интересом разглядывал ее, принимая, должно быть, за
великолепный образец другой, более крупной породы попугаев. И вот перед ними
обоими явилась миссис Гоуэн со своим излюбленным веером, зеленый тон которого
слегка умерял яркость роз, цветущих на ее щеках.
