— И для затуманивания мозгов тоже, — смеясь,
добавил Гоуэн, — не будем забывать о затуманивают мозгов. Хотелось бы не
сплоховать и в этой части; но боюсь, как бы меня не подвела моя
разочарованность. Вдруг у меня пороху не хватит взяться за дело как следует. Я
все-таки, между нами говоря, изрядно зол, и это может помешать.
— Чему помешать? — спросил Кленнэм.
— Помешать мне разыгрывать комедию, которую до
меня разыгрывали другие. Повторять обветшалые слова о вдохновенном труде, об
упорстве, настойчивости, терпении, делать вид, что ты влюблен в свое искусство,
не щадишь для него времени и сил, жертвуешь ему усладами жизни и так далее и
тому подобное — словом, продолжать игру с соблюдением всех правил.
— Но разве не должен человек уважать свое
призвание, в чем бы оно ни состояло; разве не его святая обязанность
поддерживать честь своей профессии, добиваться, чтобы и другие уважали ее так
же? — возразил Артур. — А ваша профессия, Гоуэн, в самом деле требует и труда и
служения. Признаюсь, мне казалось, что Искусство всегда этого требует.
— Что вы за удивительная личность, Кленнэм! —
воскликнул Гоуэн и даже остановился, чтобы окинуть его восхищенным взглядом. —
Что за светлая личность! Сразу видно, что вам не знакомы никакие разочарования!
Было бы чрезмерной жестокостью сказать это
намеренно, и потому Кленнэм поспешил уверить себя, что это было сказано без
всякой задней мысли. Гоуэн между тем положил ему руку на плечо и продолжал, так
же беспечно и весело.
— Кленнэм, мне грустно разрушать ваши
прекрасные иллюзии — право, я не пожалел бы никаких денег (если бы у меня они
были) за способность смотреть на мир сквозь этакие розовые очки. Но поймите,
если я пишу картину, я делаю это для того, чтоб ее продать. И все картины
пишутся только для этого. Если б мы не рассчитывали продавать их, и притом как
можно дороже, мы бы их не писали. Это работа, и как всякая работа, она требует
некоторых усилий; но не так уж они велики. Все же остальное — для отвода глаз.
Вот одна из выгод или невыгод общения с человеком разочарованным. Вам говорят
правду.
Правдой или неправдой было то, что говорил
Гоуэн, но его слова проникли в самую душу Кленнэма и дали пишу для новых
беспокойных размышлений. Неужели же, думал он, Генри Гоуэн навсегда останется
для него источником беспокойства, неужели он ничего не выиграл от того, что
сумел покончить с ничьими тревогами, сомнениями и противоречиями? Внутренняя
борьба в нем продолжалась; он помнил свое обещание представить мистеру Миглзу его
будущего зятя с самой лучшей стороны, а в то же время Гоуэн, как нарочно,
раскрывался перед ним во все более неприглядном свете. И сколько он ни твердил
себе, что отнюдь не стремился к подобным открытиям и всей душой был бы рад их
избегнуть, его невольно мучило опасение, не пристрастен ли он в дурную сторону,
не приписывает ли молодому человеку недостатки, которых у него нет на самом
деле. Ибо то, что он старался забыть, жило в его памяти, и он хорошо знал, что
с первой минуты почувствовал неприязнь к Гоуэну лишь из-за того, что угадал в
нем соперника.
Измученный всеми этими мыслями, он уже хотел,
чтобы поскорей миновал день свадьбы и новобрачные уехали, а он, оставшись один
с мистером и миссис Миглз, мог бы приступить к исполнению деликатной миссии,
которую на себя взял. Надо сказать, что последняя неделя для всех в доме была
тягостной. Перед дочерью и Гоуэном мистер Миглз всегда сохранял сияющую
физиономию; но не раз Кленнэм, заставая его одного, видел, как он сидит,
устремив печальный взгляд на весы и лопаточку, или смотрит издали на гуляющих в
саду жениха с невестой, и на лице его лежит та самая тень, которая всегда
омрачала это лицо в присутствии Гоуэна. Во время приготовлений к торжественному
дню пришлось перетряхнуть немало вещей, вывезенных родителями и дочерью из
разных путешествий, и даже Бэби не могла удержаться от слез при виде этих немых
свидетелей той поры, когда им было так хорошо втроем. Миссис Миглз, самая
жизнерадостная и самая хлопотливая из матерей, сновала туда-сюда по дому,
весело напевая и подбодряя всех вокруг; но и она, добрейшая душа, подчас
укрывалась где-нибудь в кладовой, чтобы там наплакаться досыта, а потом
уверяла, что глаза у нее покраснели от маринованного луку, и принималась петь
еще веселее прежнего. Миссис Тикит, не обнаружив в Домашнем лечебнике Бухана
рецепта на случай душевных ран, бередила эти раны воспоминаниями о детских
годах Бэби. Когда ей становилось невмоготу от этого занятия, она посылала
наверх сказать «деточке», что, будучи не в туалете, не может выйти в гостиную и
просит ее спуститься на кухню; и тут, мешая слезы с поздравлениями среди
плошек, скалок и обрезков теста, принималась целовать и миловать свою «деточку»
со всей нежностью старой преданной служанки — а это нежность немалая!
Но все приходит в свой черед. Пришел и день
свадьбы, а с ним пожаловали все Полипы, приглашенные на торжество.
Был там мистер Тит Полип из Министерства
Волокиты; он явился прямо с Мьюз-стрит, Гровенор-сквер, где была его
резиденция, в сопровождении дорогостоящей миссис Тит Полип, nee
[72]
Чваннинг,
из-за которой срок от жалованья до жалованья казался ему столь затянутым, и
трех не менее дорогостоящих мисс Полип, наделенных таким множеством талантов и
совершенств, что, казалось бы, их должны с руками отрывать у родителей, но по
странной случайности родительские руки до сих пор оставались целы, и все три
девицы прочно сидели в домашнем гнезде. Был тут и Полип-младший, также из
Министерства Волокиты, для такого случая временно отложивший попечение о
судовых сборах (справедливость требует признать, что судовые сборы от этого не
пострадали). Был и обходительный молодой Полип из того же Министерства,
принадлежавший к менее чопорной ветви рода; он относился к брачной церемонии
легко и весело, точно видел в ней один из церковных вариантов великого
принципа: не делать того, что нужно. Были еще три молодых Полипа из трех других
ведомств, личности весьма пресные, которым явно недоставало приправы; они
«отбывали» свадьбу, как отбывали бы путешествие к берегам Нила, красоты Рима,
древности Иерусалима или концерт модного певца.
