Вернувшаяся Флора уложила ее на диван и
принялась хлопотать вокруг нее, столь причудливо мешая заботливые уговоры с
обрывками рассуждений по поводу случившегося, что ни один здравомыслящий
человек не взялся бы судить, настаивает ли она, чтобы тюрьма Маршалси проглотила
ложечку невостребованных доходов, отчего ей непременно сделается лучше; или же
поздравляет отца Крошки Доррит с получением в наследство ста тысяч флаконов
нюхательной соли; или же она накапала семьдесят пять тысяч лавандовых капель на
пятьдесят тысяч кусков сахару и умоляет Крошку Доррит подкрепить этим легким
снадобьем свои силы; или хочет смочить уксусом виски Дойса и Кленнэма и
отворить окно, чтобы дать побольше воздуха покойному мистеру Ф. Всю эту
неразбериху еще усиливали возгласы, несшиеся из соседней комнаты, где тетушка
мистера Ф., судя по всему, дожидалась завтрака, находясь еще в горизонтальном
положении; скрытая от глаз присутствующих, эта непримиримая дама заполняла
редкие паузы в речи Флоры краткими саркастическими выпадами такого рода: «Уж
он-то тут ни при чем, будьте уверены!», или: «Пусть не вздумает похваляться,
что это его заслуга!», или: «Он бы сам скорей удавился, чем подарил им хоть
пенни из своего кармана!» — цель которых заключалась в том, чтобы умалить роль
Кленнэма в сделанном открытии и дать выход мрачной ненависти, которую он имел
несчастье ей внушить.
Но желание поскорей увидеть отца и сообщить
ему радостное известие, чтобы он ни минуты дольше не оставался в неведении
относительно счастливого поворота в его судьбе, лучше всех лекарств и всех
дружеских забот помогло Крошке Доррит прийти в себя. «Скорей пойдемте к нему!
Скорей пойдемте к моему милому, дорогому отцу и расскажем ему обо всем!» — были
первые слова, которые она произнесла, очнувшись. Ее отец, ее отец! Только о нем
она говорила, только о нем думала. И когда, опустившись на колени, она
возблагодарила небо, это была благодарность за него, за ее отца.
Доброе сердце Флоры не могло остаться
равнодушным к такому трогательному зрелищу, и она проливала потоки слез над
чайной посудой.
— Господи боже мой, — всхлипывала она, —
никогда я так не расстраивалась с того самого дня, когда ваша мамаша и мой
папаша, пожалуйста, Артур, да, на этот раз не Дойс и Кленнэм в виде исключения,
передайте бедняжечке чашку чаю и присмотрите, сделайте милость, чтобы она хоть
пригубила, о болезни мистера Ф. я и не говорю, это другое дело, и подагра
совсем не то, что дочерняя привязанность, хотя для окружающих очень тяжело и
мистер Ф. был просто мучеником, шутка сказать, держи все время ногу вытянутой,
а виноторговля сама по себе очень горячительное занятие, они ведь там все время
угощают друг друга, без этого нельзя, ну просто как во сне, еще сегодня утром и
в мыслях ничего такого не было, и вдруг целая куча денег, но вы должны себя
заставить, моя душенька, иначе у вас сил не хватит рассказать ему все, хотя бы
по одной ложечке, а может быть стоит попробовать лекарство, прописанное моим
доктором, правда запах не очень приятный, но я себя заставляю и мне очень
помогает, что, не хочется, а вы думаете, мне хочется, радость моя, просто раз
нужно для здоровья, приходится делать над собой усилие, все теперь вас станут
поздравлять, одни от души, другие скрепя сердце, но никто, можете быть уверены,
не порадуется так искренне, как я радуюсь, хоть я отлично знаю, что говорю
много глупостей, вот и Артур вам скажет, на этот раз не Дойс и Кленнэм в виде
исключения, ну а теперь я с вами попрощаюсь, моя милочка, благослови вас бог и
пошли вам всякого счастья, а что касается платья, так вот вам мое слово, я его
не дам дошивать никому другому, а сберегу, как оно есть, на память о вас, и так
оно у меня и будет называться, Крошка Доррит, хоть я никогда не понимала,
откуда такое странное прозвище и теперь уж, должно быть, и не пойму никогда.
Так Флора прощалась со своей любимицей. Крошка
Доррит поблагодарила ее, несколько раз расцеловав в обе щеки; после чего они с
Кленнэмом вышли, наконец, из патриаршего дома, наняли экипаж и поехали в
Маршалси.
Странно ей было ехать по знакомым убогим
уличкам и думать о том, что это больше не ее мир, что для нее теперь должна
начаться другая жизнь, полная довольства и роскоши. Когда Артур заметил ей, что
скоро все испытания останутся позади, и она будет ездить в собственной карете,
и совсем иные картины будут представляться ее взгляду, — это даже испугало ее.
Но стоило ему перевести разговор на ее отца и заговорить про то, как он будет
разъезжать на собственных лошадях, во всей пышности и блеске своего нового
положения — слезы радости и невинной гордости хлынули из глаз Крошки Доррит.
Видя, что счастье для нее только в мысли о счастье отца, Артур продолжал
рисовать ей эти радужные образы; и так, минуя одну грязную улицу за другой,
приближались они к тюрьме, где их ждал тот, кому они везли радостную весть.
Когда мистер Чивери, дежуривший в этот час,
отомкнул перед ними тюремные ворота, что-то в выражении их лиц сразу показалось
ему странным и удивительным. Он так недоуменно уставился им вслед, как будто
явственно видел, что за каждым из них шествует по привидению. Несколько
пансионеров, повстречавшиеся им во дворе, тоже оглянулись на них с
любопытством, а затем подошли и стали шептаться с мистером Чивери, который все
еще стоял у входа в караульню. Здесь, в этом маленьком кружке, и зародился слух
о том, что Отец Маршалси выходит на волю. Не прошло и пяти минут, как этот слух
облетел всю тюрьму, вплоть до самых отдаленных уголков.
Крошка Доррит толкнула дверь, и они вошли.
Отец Маршалси, в своем старом сером халате и черной ермолке, сидел на солнышке
у окна и читал газету. Очки он держал в руке; должно быть, только что снял их,
когда знакомые шаги на лестнице заставили его оглянуться. Его удивило ее
возвращение в неурочный час; удивил и приход вместе с нею Артура Кленнэма.
Когда они подошли ближе, ему бросилось в глаза то непривычное выражение их лиц,
которое привлекло общее внимание на тюремном дворе. Он не встал, не спросил
ничего; только, положив очки на столик, рядом с газетой, всматривался в лица
вошедших, и губы его слегка дрожали. Заметив протянутую ему руку Артура, он
пожал ее, но не с обычным величественным видом; потом повернулся к дочери,
которая села подле него, обняв его за плечи, и внимательно посмотрел ей в
глаза.
— Отец! У меня сегодня большая радость!
— У тебя сегодня радость, дитя мое?
— Да, отец! Мистер Кленнэм принес мне такую прекрасную,
такую замечательную весть, и она касается вас. Если бы он по своей доброте не
позаботился подготовить меня — подготовить к тому, что мне предстояло услышать,
отец, — я бы, верно, не выдержала.
Она вся дрожала от волнения, слезы текли по ее
лицу. Он вдруг схватился рукой за сердце и поднял глаза на Кленнэма.
