Весьма круто обошелся мистер Доррит со
смотрителем тюрьмы, который уже много лет занимал этот пост и с которым у него
никогда не бывало недоразумений. Явившись лично поздравить мистера Доррита со
счастливой переменой в его судьбе, смотритель предложил ему на остающееся время
две комнаты в своем доме. Мистер Доррит поблагодарил и сказал, что подумает; но
не успел смотритель уйти, как он сел и написал ему весьма язвительное письмо, в
котором, подчеркнув то обстоятельство, что до сих пор ни разу не удостаивался
поздравлений с его стороны (что вполне соответствовало истине, поскольку
поздравлять до сих пор было не с чем), сообщал, что вынужден от своего имени и
от имени своего семейства отклонить это любезное предложение, хотя высоко ценит
его бескорыстность и полную свободу от каких-либо мелких житейских соображений.
Брат его выказывал так мало интереса к
происшедшему, что можно было усомниться, понял ли он, что произошло; тем не
менее мистер Доррит позаботился, чтобы все вызванные к нему портные,
шляпочники, чулочники и башмачники сняли мерку также и с Фредерика, а старое
его платье приказал отобрать и сжечь. Что касается мисс Фанни и мистера Типа,
то им по части моды и щегольства никаких наставлений не требовалось; они тотчас
же переехали вместе с дядей в лучшую гостиницу округи — впрочем, по отзыву мисс
Фанни, эта лучшая тоже была не бог весть что — и там дожидались завершения
формальностей. Мистер Тип не замедлил обзавестись кабриолетом, лошадью и
грумом, и его элегантный выезд ежедневно два-три часа подряд простаивал на
улице у тюремных ворот. Частенько останавливался там и небольшой, но изящный
наемный экипаж парой, откуда выходила мисс Фанни, потрясая смотрительских
дочерей сменой умопомрачительных шляпок.
За это время совершено было немало деловых
операций. Так, например, мистеры Педдл и Пул, стряпчие из Моньюмент-Ярд, по
поручению своего клиента Эдварда Доррита, эсквайра, направили мистеру Артуру
Кленнэму письмо со вложением двадцати четыре фунтов девяти шиллингов и восьми
пенсов, что, по расчетам упомянутого клиента, равнялось сумме его долга мистеру
Кленнэму плюс проценты, считая из пяти годовых. В дополнение мистеры Педдл и
Пул уполномочены были напомнить мистеру Кленнэму, что его об этой ссуде никто
не просил, и довести до его сведения, что никто ее и не принял бы, будь она
открыто предложена от его имени. Затем ему напоминали о необходимости
озаботиться распиской установленной формы и образца и просили принять уверения
в совершенном почтении. Немало деловых операций пришлось совершить и в стенах
Маршалси, той самой Маршалси, которой суждено было вскоре осиротеть с отъездом
того, кто столько лет был ее Отцом; сущность таких операций сводилась к
удовлетворению мелких денежных просьб, поступавших от пансионеров. Эти просьбы
мистер Доррит удовлетворял щедрой рукой, однако же не без некоторого стремления
к официальности: сперва он в письменной форме назначал просителю час, когда тот
должен был к нему явиться; затем принимал его, сидя за столом, заваленным
бумагами, и сопровождал вручаемое пожертвование (он всякий раз не забывал
подчеркнуть, что это не ссуда, а пожертвование) пространными поучениями,
которые обычно кончались советом надолго сохранить память о нем, Отце Маршалси,
своим примером доказавшем, что даже в тюрьме человек может сохранить
самоуважение и уважение окружающих.
Пансионеры не испытывали зависти. Не говоря
уже о том, что все они, лично и по традиции, относились с глубоким почтением к
старейшему из обитателей Маршалси, случившееся подняло престиж заведения и
привлекло к нему внимание газет. А может быть, кое-кто из них, порой даже
безотчетно, утешал себя мыслью, что ведь и ему мог выпасть счастливый жребий и
не исключено, что еще и выпадет когда-нибудь. В общем, все радовались от души.
Разумеется, некоторым грустно было сознавать, что для них все осталось
по-прежнему: ни свободы, ни денег; но даже и эти не питали злобы к семейству
Доррит за привалившее ему счастье. Быть может, в более высоких кругах общества
зависть была бы больше. Весьма вероятно, что люди среднего достатка оказались
бы менее склонны к великодушию, чем эти бедняки, привыкшие перебиваться со дня
на день но принципу: не сходишь к закладчику — не пообедаешь.
Ему поднесли адрес в нарядной рамке под
стеклом (впрочем, этому адресу не пришлось потом украшать собой семейную
резиденцию Дорритов или фигурировать в семейных архивах). В ответ он сочинил
послание, где с царственным достоинством говорил, что не сомневается в
искренности выраженных пансионерами чувств; и далее в общих словах снова
призывал их следовать его примеру — что они безусловно охотно бы сделали, по
крайней мере в части получения наследства. Послание заканчивалось приглашением
на торжественный обед, который будет дан на тюремном дворе и на котором он
надеется иметь честь провозгласить прощальный тост за здоровье и счастье всех,
кого он здесь покидает.
Мистер Доррит не принимал личного участия в
общей трапезе: она состоялась в два часа, а он теперь обедал в шесть (обед ему
приносили из соседней гостиницы); но его сын благосклонно согласился занять
место во главе центрального стола и очаровал всех своей непринужденной
любезностью. Сам же он расхаживал среди приглашенных, отличая кое-кого своим
особым вниманием, смотрел за тем, чтобы ничего не было упущено в меню и чтобы
каждый получил свою порцию. Казалось, это некий феодальный барон, будучи в
отменном расположении духа, потчует своих верных вассалов. Под конец обеда он
поднял бокал старой мадеры за всех присутствующих и выразил надежду, что они
приятно провели день и не менее приятно проведут вечер; в заключение же пожелал
им всего хорошего на будущее. В ответ был провозглашен тост за его здоровье,
встреченный дружными аплодисментами; он хотел было поблагодарить, но тут что-то
дрогнуло в бароне, и он расплакался, словно простолюдин, у которого в груди
бьется обыкновенное человеческое сердце. После этой большой победы (которую он
считал поражением) он предложил выпить также «за мистера Чивери и его коллег»,
которые еще раньше получили от него по десять фунтов каждый и все были в сборе.
Мистер Чивери, выступая с ответным тостом, изрек: «Если твоя обязанность
запирать, запирай; но помни, что все мы — люди и братья, как сказал негр,
закованный в кандалы». Когда с тостами было покончено, мистер Доррит
соблаговолил сыграть символическую партию в кегли со следующим по старшинству
обитателем Маршалси и удалился, предоставив вассалам развлекаться по
собственному усмотрению.
Но все это происходило несколько раньше. А
теперь настал день, когда мистер Доррит с семейством должен был навсегда
покинуть Маршалси, последний раз пройдя по исхоженным вдоль и поперек плитам
тюремного двора.
