Отъезд был назначен на двенадцать часов дня.
Задолго до этого времени все заключенные высыпали во двор, все сторожа
столпились у ворот. Упомянутые должностные лица надели парадную форму, да и
заключенные принарядились кто как мог. Кой-где даже были вывешены флаги, а
детям повязали бантики из обрывков лент. Сам мистер Доррит в ожидании
торжественной минуты держался с достоинством, но без чопорности. Больше всего
его беспокоило поведение брата.
— Дорогой Фредерик, — сказал он. — Обопрись на
мою руку, когда мы будем проходить по двору мимо наших друзей. Мне кажется,
будет весьма уместно, если мы с тобой выйдем отсюда рука об руку, дорогой
Фредерик.
— А? — откликнулся Фредерик. — Да, да, да, да.
— И потом, дорогой Фредерик, — ты уж извини,
пожалуйста, но если б ты мог, не слишком насилуя себя, сделать свои манеры
немножко более светскими…
— Уильям, Уильям, — сказал тот, качая головой,
— уж этого ты с меня не спрашивай. Ты это умеешь, а я нет. Забыл, все забыл.
— Но, друг мой, — возразил Уильям, — вот
именно поэтому и необходимо, чтоб ты теперь подтянулся. Надо понемногу
вспоминать то, что ты забыл, дорогой Фредерик. Твое положение…
— А? — отозвался Фредерик.
— Твое положение, дорогой Фредерик.
— Мое? — Он оглядел себя со всех сторон, потом
поднял глаза на брата, потом испустил глубокий вздох и, наконец, воскликнул: —
А, ну конечно! Да, да, да, да.
— Ты достиг прекрасного положения, дорогой
Фредерик. Ты достиг превосходного положения в качестве моего брата. И, зная
твою природную добросовестность, дорогой Фредерик, я не сомневаюсь, что ты
постараешься оказаться на высоте этого положения, быть достойным его. Не просто
достойным, но достойным во всех отношениях.
— Уильям, — жалобно вздыхая, отвечал тот. — Я
для тебя готов сделать все, что в моих силах. Но только сил у меня немного, ты
об этом не забывай, брат. Ну чего бы, например, ты от меня хотел сегодня?
Скажи, брат, скажи мне прямо, прошу тебя.
— Нет, нет, ничего, дорогой мой Фредерик. Не стоит
тебе ради меня приневоливать свою добрую душу.
— Что ты, Уильям! — возразил тот. — Моя душа
только радуется, если я могу сделать что-нибудь приятное тебе.
Уильям провел рукой по глазам и пробормотал
тоном растроганного владыки:
— Благослови тебя бог за твою преданность,
голубчик! — После чего произнес вслух: — Хорошо, дорогой Фредерик, тогда я
попрошу тебя: когда мы будем выходить вместе, постарайся показать, что ты не
безучастен к этому событию, что ты думаешь о нем…
— А что я должен о нем думать, подскажи мне, —
смиренно попросил брат.
— Ну, дорогой Фредерик, как же тут
подсказывать! Я могу только поделиться с тобой теми мыслями, которые меня
самого волнуют в час расставанья с этими добрыми людьми.
— Вот, вот! — воскликнул брат. — Именно это
мне и нужно.
— Видишь ли, дорогой Фредерик, меня особенно
волнует одна мысль, в которой находят отражение многие чувства, но прежде всего
чувство глубокого сострадания: что с ними станется без меня — вот о чем я
думаю.
— Верно, верно, — сказал брат. — Да, да, да,
да. И я буду думать о том же: что с ними станется без моего брата! Бедные! Что
с ними станется без него!
Как только пробило двенадцать, мистеру Дорриту
доложили, что карета уже у ворот, и братья под руку спустились вниз. За ними,
тоже под руку, выступали Эдвард Доррит, эсквайр (в прошлом Тип), и его сестра
Фанни; арьергард составляли мистер Плорниш и Мэгги, нагруженные узлами и
корзинами — на них была возложена перевозка того, что стоило перевозить.
На дворе уже собралась целая толпа заключенных
вместе с тюремными сторожами. Среди толпы были мистер Панкс и мистер Рэгг,
пришедшие поглядеть апофеоз, который должен был завершить их труды. Среди толпы
был Юный Джон, сочинявший себе новую эпитафию по случаю кончины от разрыва
сердца. Среди толпы был Патриарх Кэсби, сиявший такой благостной кротостью, что
наиболее восторженные из пансионеров спешили горячо пожать ему руку, а их жены
и дочери ловили эту руку и целовали, нимало не сомневаясь, что он-то и есть
главный виновник счастливого события. Среди толпы были и все те, кого можно
было ожидать здесь встретить. Среди толпы был тот пансионер, которого постоянно
мучило подозрение относительно мифической субсидии, будто бы присваиваемой
смотрителем тюрьмы; он нынче в пять часов утра встал, чтобы переписать набело
документ, заключавший в себе пространное и совершенно невразумительное
изложение обстоятельств дела, каковой документ, будучи передан при посредстве
мистера Доррита властям, должен был произвести эффект разорвавшейся бомбы и
повлечь к немедленной отставке смотрителя. Среди толпы был неисправный должник,
который, казалось, только о том и думал, как бы наделать долгов, но ему не
меньших трудов стоило попасть в тюрьму, чем другим выбраться из нее, и его
всякий раз торопились освободить с любезностями и извинениями; тогда как другой
неисправный должник, его сосед — жалкий маленький замухрышка-торговец,
умученный бесплодными стараниями не делать долгов, — должен был кровью изойти,
покуда получит свободу, выслушав при этом немало упреков и суровых
предупреждений. Среди толпы был человек, обремененный детьми и заботами, чье
банкротство удивило всех; и рядом с ним другой, бездетный и с большими
средствами, чье банкротство никого не удивило. Были там люди, которые завтра должны
были выйти из тюрьмы, но как-то все задерживались; и были такие, которые только
вчера очутились в тюрьме, однако негодовали и роптали на несправедливость
судьбы больше тюремных старожилов. Были люди, готовые из низменных побуждений
кланяться и лебезить перед разбогатевшим собратом и его семьей; и были другие,
поступавшие точно так же, но лишь потому, что яркое солнце чужой удачи слепило
им глаза, привыкшие к тюремному мраку. Были многие, на чьи шиллинги он в свое
время ел и пил; но никто не пытался фамильярничать с ним теперь, пользуясь этим
обстоятельством. Казалось даже, что птицы, запертые в клетке, робеют при виде
той, перед которой дверца вдруг так широко распахнулась, и жмутся к прутьям,
чтобы не мешать этому триумфальному шествию к свободе.
