Медленно подвигаясь в толпе зрителей,
маленькая процессия, возглавляемая обоими братьями, пересекала тюремный двор.
Раздумья о том, каково придется без него этим беднягам, омрачали чело мистера
Доррита, но не поглощали его внимания. Он гладил детские головки, словно сэр
Роджер де Коверли
[75]
по дороге в церковь, он окликал по имени тех, кто скромно
держался позади, он всех одарял милостивыми улыбками, и казалось, для их
утешения вокруг его головы было написано золотыми буквами: «Мужайтесь, дети
мои! Не падайте духом!»
Наконец троекратное «ура!» оповестило, что он
вышел за ворота и что Маршалси отныне — сирота. Еще не замерли отголоски в
тюремных стенах, а все семейство уже сидело в карете, и грум приготовился
убрать подножку.
И только тогда мисс Фанни спохватилась.
— Господи! — воскликнула она. — А где же Эми?
Оказалось, отец думал, что она с сестрой.
Сестра думала, что она «где-то здесь». Для всех как-то само собой
подразумевалось, по долголетней привычке, что она там, где ей следует быть.
Этот отъезд был едва ли не первым случаем в семейной жизни, когда сумели
обойтись без нее.
Пока разбирались, кто что думал, мисс Фанни,
которой с ее места в карете был хорошо виден узкий проход, ведущий к караульне,
вдруг крикнула, вспыхнув от негодования:
— Ну, знаете ли, папа! Это уже слишком!
— Что именно, Фанни?
— Это просто неслыханно, — кипятилась она. —
Просто неприлично! Поневоле захочешь умереть, даже в такой день! Сто раз я
просила эту девчонку не надевать больше свое ужасное старое платье, и сто раз
она мне в ответ твердила, что, пока она с вами здесь, она его не снимет —
какая-то дурацкая сентиментальная чепуха и ничего больше, — но все-таки мне
удалось взять с нее слово, что сегодня она наденет новое, и вот извольте, мало
того что она нас позорила до последней минуты, эта девчонка, так она еще и в
самую последнюю минуту решила опозорить — вон ее несут, и опять на ней это
старье! И кто же несет как не ваш Кленнэм!
Обвинение подтвердилось, едва была окончена
обвинительная речь. К дверце кареты подошел Кленнэм, на руках у которого
безжизненно поникла маленькая фигурка.
— Ее забыли, — сказал он, и в голосе его
прозвучала не только жалость, но и укор. — Я побежал за ней (мистер Чивери
указал мне ее комнату) и увидел, что дверь отворена, а она, бедняжка, лежит на
полу в обмороке. Видно, пошла переодеться, но почувствовала себя дурно. Может
быть, это от волнения, а может быть, она просто устала. Осторожно, мисс Доррит,
у нее сейчас соскользнет рука. Положите эту бедную холодную ручку поудобней.
— Благодарю за совет, сэр, — отрезала мисс
Доррит, залившись слезами. — Только с вашего позволения я уж как-нибудь сама
соображу, что нужно. Эми, душенька, открой глазки, посмотри на меня! Ах, Эми,
Эми, мне так стыдно, так горько! Ну очнись же, моя милая сестренка! Ах, да
почему же мы не едем? Папа, скажите кучеру, пусть трогает!
Грум с бесцеремонным «Па-азвольте, сэр!»
оттеснил Кленнэма от дверцы, подножка щелкнула, и карета покатила прочь.
