— Даже этот старый дом, где мы с вами сидим
сейчас, — продолжал ее сын, — может служить примером, подтверждающим мои слова.
Когда-то, при моем отце, и еще раньше, при его дяде, это было место, где
делались дела — центр и средоточие деятельности фирмы. Но теперь он стоит в
этом квартале устарелым и бесполезным пережитком, его существование уже никому
не нужно и ничем не оправдано. Все наши торговые операции давным-давно ведутся
через посредство комиссионной конторы Ровингемов; правда, вы, в качестве
управляющей состоянием моего отца, постоянно держите их под своим бдительным и
неутомимым надзором, но разве вы не могли бы точно так же плодотворно служить
нашим деловым интересам, живя в другом месте?
— Так, значит, Артур, — произнесла она,
оставляя его прямой вопрос без ответа, — значит, по-твоему, этот дом стоит
здесь без пользы, если он служит пристанищем твоей недужной и страждущей —
недужной в воздаяние за грехи и страждущей по заслугам — матери?
— Я имел в виду лишь деловую пользу.
— Но к чему ты клонишь?
— Сейчас все объясню.
— Я чувствую, — сказала она, вперив в него
пристальный взгляд. — я чувствую, о чем пойдет речь. Но господь даст мне силы
безропотно стерпеть испытание, как бы тяжко оно ни было. За грехи свои я
достойна великой кары и готова понести ее.
— Матушка, мне грустно слышать от вас такие
слова, хоть я и опасался, что вы…
— Ты знал это. Знал, потому что знаешь меня, —
перебила она.
Сын замолк на мгновение. Он высек огонь из
камня и сам был поражен этим.
— Что ж, продолжай, — сказала она, возвращаясь
к прежнему тону. — Говори, что хотел, я слушаю.
— Вы уже догадались, матушка, что я принял для
себя решение выйти из дела. Решение это бесповоротно. Не беру на себя смелости
давать вам советы; вы, как я понимаю, намерены вести дело дальше. Я знаю, что я
обманул ваши надежды; но если б я хоть сколько-нибудь мог рассчитывать на свое
влияние, я постарался бы убедить вас не слишком строго судить меня за это и
напомнил бы вам, что я прожил добрую половину человеческого века — и ни разу
еще не пытался выйти из вашей воли. Не стану утверждать, что сумел подчиниться
душой и разумом тем правилам, в которых вы меня воспитали: не стану утверждать,
что сорок лет моей жизни были прожиты с пользой и удовольствием для меня и для
кого-нибудь другого; но я всегда был покорным сыном и только прошу теперь,
чтобы вы не забывали этого.
Горе просителю, который когда-либо с трепетом
вглядывался в это непроницаемое лицо, чая прочесть на нем смягчение своей
участи! Горе неплательщику, вынужденному предстать пред судом этих беспощадных
глаз! Как нужна была этой суровой женщине ее мистическая религия, окутанная
зловещим мраком с молниями проклятий, возмездий и разрушений, прорезывающими
порой черные тучи. «Отпусти нам долги наши, как и мы отпускаем должникам нашим»
— эта молитва была чересчур смиренна для миссис Кленнэм. Разрази моих
должников, господи, сокруши их и уничтожь, поступи с ними, как я бы поступила,
и я поклонюсь тебе — вот та вавилонская башня, которую она кощунственно
пыталась воздвигнута.
— Ты кончил, Артур, или хочешь сказать мне еще
что-нибудь? Впрочем, едва ли. Твоя речь была краткой, но содержательной.
— Матушка, я не все сказал. Есть одна мысль,
которая давно уже ни днем, ни ночью не идет у меня из головы. Этот разговор для
меня не в пример труднее всего, о чем уже было говорено сегодня. То касалось
только меня; это касаемся нас всех.
— Нас всех! Кого это нас всех?
— Вас, меня, покойного отца.
Она сняла руки с бюро, сложила их на коленях
и, оборотясь к огню, застыла с непроницаемым выражением древней египетской
статуи.
— Вы знали моего отца несравненно лучше, чем
знал его я, и с вами ему никогда не удавалось сохранить такую выдержку, как со
мной. Вы были сильнее, и вы руководили его поступками. Уже в детские годы я
понимал это не хуже, чем понимаю теперь. Я знал, что это вы, пользуясь своей
властью над ним, настояли на том, чтобы он уехал в Китай заниматься делами
фирмы, тогда как вы продолжали заниматься ими здесь (хотя до сегодняшнего дня я
не уверен, таковы ли именно были добровольные условия вашей разлуки); и что
согласно вашему желанию я до двадцатилетнего возраста оставался при вас, а
затем отправился к нему. Вы не сердитесь, что я припоминаю все это теперь,
двадцать лет спустя?
— Мне покуда непонятно, к чему ты все это
припоминаешь.
Он понизил голос и произнес с видимым усилием
и как бы против воли:
— Скажите мне, матушка, не являлось ли у вас
когда-нибудь подозрение…
При слове «подозрение» она метнула на сына
короткий взгляд из-под насупленных бровей — и тотчас же снова устремила глаза
на огонь; но брови остались сдвинутыми, как будто древний египетский ваятель,
высекавший из гранита эти суровые черты, хотел навеки придать им хмурое,
мрачное выражение.
— …что какая-то тайна тяготит душу отца,
омрачает его совесть? Не случалось ли вам замечать за ним чего-либо, что могло
навести на такую мысль, или говорить с ним об этом, или даже слышать от него
какой-либо отдаленный намек?
— Не понимаю, о какой такой мучительной тайне
ты говоришь, — возразила она после некоторого молчания. — Твои слова звучат
загадочно.
— Возможно ли, матушка, — голос его упал до
шепота, он весь подался вперед, чтобы она могла его расслышать, и в волнении
положил руку на край бюро, — возможно ли, матушка, что он имел несчастье
причинить кому-то зло и не исправил этого впоследствии?
Устремив на сына гневный взгляд, она
откинулась на спинку, чтоб быть от него как можно дальше, но не произнесла ни слова.
