Фигура доктора явно была не из тех, которые
способны внушить пациенту уверенность, что все в полном порядке; но поскольку
доктор сразу заявил: «Мы совсем молодцом, миссис Бэнгем, раз-два, и все будет
кончено», и поскольку они с миссис Бэнгем тут же принялись верховодить четой
беспомощных горемык, как ими всегда и все верховодили, то эта помощь,
оказавшаяся под руками, сгодилась не хуже всякой другой. Во врачебных методах
доктора Хэггеджа не было ничего примечательного, кроме разве его заботы о том,
чтобы миссис Бэнгем все время оставалась на высоте своего положения. Вот
образчик этой заботы.
— Миссис Бэнгем, — сказал доктор, не просидев
у больной и двадцати минут, — ступайте принесите бутылочку джину, а то, я
боюсь, вам не выдержать.
— Спасибо, сэр. Только вы не беспокойтесь, у
меня нервы крепкие, — отвечала миссис Бэнгем.
— Миссис Бэнгем, — возразил доктор, — я
нахожусь при исполнении своего врачебного долга и не потерплю, чтобы мне
противоречили. Ступайте и принесите джину, а то я уже вижу, что силы вам
изменяют.
— Не смею ослушаться, сэр, — сказала миссис
Бэнгем, вставая. — Да вам и самому не мешало бы, пожалуй, глотнуть капельку,
что-то у вас вид неважный, как я погляжу.
— Миссис Бэнгем, — возразил доктор, — если я
должен интересоваться вашим здоровьем, это еще не означает, что вы вправе
интересоваться моим. Потрудитесь не вмешиваться. Ваше дело — исполнять мои распоряжения,
а потому ступайте и принесите то, что вам ведено.
Миссис Бэнгем повиновалась, и доктор, отмерив
ей ее порцию, выпил затем и сам. Эту лечебную процедуру он повторял каждый час,
с неизменной настойчивостью. Так прошло три или четыре часа; мухи сотнями
падали в расставленные им ловушки; и вот, наконец, среди этого множества мелких
смертей затрепетала крошечная новая жизнь, едва ли многим крепче мушиной.
— Девочка, и прехорошенькая, — объявил доктор.
— Невелика, правда, но сложена отлично. Что с вами, миссис Бэнгем? На вас лица
нет! Немедленно ступайте и принесите еще джину, сударыня, а то как бы с вами не
сделался нервный припадок.
Еще задолго до этого вечера кольца стали
осыпаться с безвольных пальцев должника, как осыпаются листья с деревьев, когда
зима близка. И ни одного уже не было у него на руке, когда он положил на
грязную ладонь доктора что-то звякнувшее металлом. Перед тем миссис Бэнгем была
послана с поручением в расположенное неподалеку заведение с тремя золотыми
шарами на вывеске,
[18]
где ее очень хорошо знали.
— Благодарю, — сказал доктор, — благодарю.
Супруга ваша уже совсем успокоилась. Самочувствие отличное.
— Очень вам признателен и очень рад это
слышать, — сказал должник, — Хоть никогда я не думал, что…
— Что у вас родится ребенок в таком месте? —
перебил доктор. — Полноте, сэр! Не все ли равно! В конце концов чего нам здесь
не хватает? Немножко простора — и только. Живем спокойно; никто нас не
донимает, нет дверных молотков, которыми кредиторы дубасят в дверь с таким
грохотом, так что у вас душа уходит в пятки. Никто не спрашивает, дома ли вы, и
не обещает простоять у порога как вкопанный, пока вы не придете. Никто не пишет
вам угрожающих писем с требованием денег. Да ведь это свобода, сэр, самая
настоящая свобода! Мне случалось оказывать врачебную помощь такого рода, как
нынче, и в Англии, и за границей, и в походе, и на борту корабля, и должен вам
сказать, что ни разу это не происходило при столь благоприятных
обстоятельствах, как сегодня. Повсюду люди суетятся, нервничают, мечутся,
обеспокоены то одним, то другим. Здесь ничего подобного не бывает. Мы прошли
через все испытания судьбы и нас больше ничем не поразишь; мы на самом дне,
откуда уже нельзя упасть — и что же мы нашли здесь? Покой, сэр. Вот слово,
которым все сказано. Покой. — Произнеся этот символ веры тюремного старожила,
доктор, вдохновленный усиленными возлияниями и непривычным звоном денег в
кармане, вернулся к своему дружку и собрату, такому же сиплому, красноносому,
одутловатому и грязному любителю карт, табака и спиртного.
Должник, надо сказать, был человеком совсем
иного склада, нежели доктор; однако он уже начал движение по кругу, которое,
хотя и с другой стороны, должно было привести его к той же точке. Свое
заключение в тюрьму он воспринимал вначале как тяжкий удар судьбы; но прошло
немного времени, и он стал находить в этом какое-то смутное облегчение. Его
посадили за решетку, но решетка, преграждавшая ему путь к свободе, в то же
время ограждала его от многих житейских бед. Будь он человеком душевно сильным,
из тех, что умеют смотреть в лицо беде и бороться с нею, он, быть может, разбил
бы свои оковы или разбился бы сам; но он таким не был и потому безвольно
скользил по наклонной плоскости вниз, не делая никаких усилий, чтобы подняться.
После того как с десяток поверенных один за
другим отказались от попытки распутать его дела, не сумев найти в них ни
начала, ни середины, ни конца, его жалкое прибежище показалось ему не таким
жалким. Саквояж свой он давно уже распаковал; старшие его дети целыми днями
играли на дворе, а малютку, родившуюся в тюрьме, знали все тюремные обитатели и
все считали ее до некоторой степени своей.
— А ведь я начинаю гордиться вами, — сказал
ему однажды его приятель сторож. — Вы теперь, почитай, самый старый наш жилец.
Без вас и вашего семейства уже и Маршалси не Маршалси.
И сторож в самом деле им гордился. За глаза он
всячески выхвалял его арестантам-новичкам:
— Заметили вы того человека, что только что
вышел из караульни? — спрашивал он.
Ответ чаще всего был утвердительным.
— Ну вот, знайте, что это джентльмен самого
тонкого воспитания. Уж чего-чего, а денег на учителей для него, видно, не
жалели. Когда смотритель тюрьмы купил новые фортепьяна, так его приглашали
испробовать, хороши ли. И он на них играл, говорят — все отдай да мало. Опять
же языки — каких только он не знает! Был тут у нас француз, так, по-моему, он
говорил по-французски лучше этого француза. Был итальянец, так он его в два
счета переитальянил. Конечно, и в других тюрьмах попадаются стоящие люди, не
буду спорить; но если вы по части образования интересуетесь, это уж пожалуйте к
нам, в Маршалси.
