Когда младшей девочке исполнилось восемь лет,
жена должника, которая давно уже хирела и чахла (по природной слабости
здоровья, а не потому, чтобы она больше своего мужа страдала от пребывания в
тюрьме) отправилась погостить к своей бывшей нянюшке, жившей за городом —
бедному, но верному другу, — и там заболела и умерла. Муж ее после этого
несчастья две недели не выходил из своей комнаты; один помощник адвоката, тоже
угодивший в Маршалси как несостоятельный должник, составил адрес с выражением
соболезнования, слог которого сильно напоминал арендный договор, и все
обитатели тюрьмы под ним подписались. Когда вдовец вышел в первый раз, все
увидели, что в его волосах прибавилось седины (седеть он начал рано), и по
наблюдениям сторожа у него вновь появилась старая привычка то и дело подносить
руки к дрожащим губам. Но прошел месяц или два, и он вполне оправился; дети
по-прежнему целыми днями играли на тюремном дворе, только одетые в черное.
Тем временем миссис Бэнгем, многолетняя и
неутомимая посредница между узниками и внешним миром, стала слабеть здоровьем,
и ее чаще прежнего находили в бесчувственном состоянии на тротуаре, причем
вокруг валялись высыпавшиеся из корзины покупки, а в кошельке недоставало
девяти пенсов сдачи. Мало помалу ее обязанности перешли к сыну должника,
который отлично справлялся со всеми поручениями, чувствуя себя и в тюрьме и на
улице как дома.
Шли годы, и тюремный сторож тоже начал
сдавать. Водянка раздула его тело, ноги отказывались служить, и дышал он с
трудом. Табурет, отполированный долгим употреблением, был уже, как он грустно
признавался, «не по нем». Он теперь сидел в кресле с подушкой, и порой, когда
вставал, чтобы отворить ворота, припадок удушья мешал ему повернуть ключ в
замке. Не раз во время таких припадков должник приходил ему на помощь и
поворачивал ключ вместо него.
— Вы да я, больше таких старожилов и нет, —
сказал как-то тюремный сторож; дело было зимним вечером, шел снег и в жарко
натопленной караульне собралось большое общество. — Я сам попал сюда лет за
семь до вас. Теперь мне недолго осталось. А когда я покину тюрьму окончательно
и навсегда, вы можете получить звание Отца Маршалси.
Он покинул нашу земную тюрьму день спустя. Его
слова запомнились многими и стали передаваться из поколения в поколение (срок
одного поколения в Маршалси примерно равен трем месяцам); так постепенно
сложилась традиция, по которой седой должник в поношенном платье и с мягкими
манерами стал почитаться Отцом Маршалси.
И он гордился своим званием. Если бы отыскался
вдруг другой, самозванный претендент на эту честь, старик заплакал бы от обиды
при одной мысли, что его хотят лишить законных прав. Он даже не прочь был
подчас преувеличить число лет, проведенных в тюрьме; и все уже знали, что с
названной им цифры следует делать некоторую скидку. В быстрой смене тюремных
поколений за ним утвердилась слава честолюбца.
Все новички должны были ему представляться. За
соблюдением заведенного порядка он следил с неукоснительной требовательностью.
Находились шутники, выполнявшие эту церемонию с явно преувеличенной помпой. Но
не так легко было придумать тут что-нибудь такое, что в глазах старика
показалось бы чересчур торжественным для данного случая. Представляющиеся
являлись в его убогое жилище (знакомство во дворе он отвергал, считая это
чересчур неофициальным и пригодным разве что для рядовых обитателей тюрьмы), и
он принимал их, исполненный скромного, но величавого достоинства. Добро
пожаловать в Маршалси, говорил он. Да, он тот, кого называют Отцом Маршалси.
Здешним — кхм — пансионерам угодно было наградить его таким званием; и если
более чем двадцатилетнее пребывание здесь является заслугой, то эта честь им
заслужена. На первый взгляд тут может показаться тесновато, но недостаток
простора искупается приятным обществом — хотя и несколько смешанным, по
необходимости, — а также превосходным воздухом.
Постепенно вошло в обычай подсовывать под
дверь старика письма со вложением то полукроны, то двух полукрон, а изредка
даже и полусоверена. «Прощальный привет Отцу Маршалси от выбывающего
пансионера». Он принимал эти дары, как дань уважения выдающемуся общественному
деятелю от его поклонников. Иногда под запиской стояло вымышленное шутливое имя
— Пузан, Головешка, Козюля, Шалтай-Болтай, Франт, Вырвиглаз, Собачья-Радость;
но отец Маршалси считал это проявлением дурного вкуса и всегда в таких случаях
чувствовал себя слегка обиженным.
Однако с течением времени этот обычай стал
нарушаться; возможно, что в суматохе сборов у выбывающих пансионеров не всегда
находилось время для писания писем, — и тогда старик завел привычку самолично
провожать наиболее достойных до тюремных ворот и там обмениваться с ними
прощальными рукопожатиями. Отмеченный этим знаком внимания пансионер, уже
шагнув за ворота, спохватывался, поспешно завертывал что-то в бумажку и
возвращался, крича: «Эй, постойте!»
Старик удивленно оглядывался.
— Вы меня? — спрашивал он с улыбкой. И
дождавшись, когда пансионер поравняется с ним, добавлял отечески ласково: — Вы
что-нибудь забыли? Я могу чем-нибудь помочь вам?
— Я забыл передать вот это Отцу Маршалси, —
следовал обычно ответ.
— Дорогой сэр, — в свою очередь отвечал тот, —
Отец Маршалси бесконечно признателен за вашу любезность. — Но, опустив деньги в
карман, он не вынимал оттуда своей по-прежнему безвольной руки, прежде чем
успевал сделать два-три круга по двору и таким образом отвести глаза остальному
населению тюрьмы.
Однажды случилось так, что довольно большое
число арестантов выходило на волю в одно и то же время. Покончив с проводами и
напутствиями, старик неспешным шагом возвращался домой, как вдруг ему
повстречался еще один пансионер — бедняк рабочий, который попал в Маршалси
неделей раньше за неуплату какой-то ничтожной суммы, ухитрился, наконец,
«расквитаться» и теперь тоже выходил на волю. Человек этот был простой
штукатур; он так и шел в своей рабочей блузе, в руке у него болтался узелок с
пожитками, а рядом шла его жена. Видно было, что бедняга не помнит себя от
радости.
— Благослови вас бог, сэр, — сказал он,
поравнявшись с Отцом Маршалси.
— И вас также, — великодушно ответствовал тот.
Они уже разошлись на довольно большое
расстояние, как вдруг старик услышал, что его окликают, и, оглянувшись, увидел
бегущего за ним штукатура.
— Вот, примите, — сказал штукатур, догнав его
и суя ему в руку горсть мелких монет, — тут немного, но зато от чистого сердца.
