— Старик спит в той комнате, где вы были, а
Эми нанимает каморку у одного из тюремных сторожей. Вон там, в крайнем доме, —
Тип указал туда, где Кленнэм недавно увидел Крошку Доррит. — В крайнем доме,
под самой крышей. В городе можно было бы нанять комнату вдвое лучше и вдвое
дешевле. Но она, добрая душа, хочет быть поближе к старику и днем и ночью.
За разговором они дошли до конца тюремного
двора, где в нижнем этаже одного из домов находилось заведение, служившее
пансионерам местом вечерних сборищ. Это и был так называемый Клуб, и оттуда
только что разошлись посетители. Председательское кресло во главе стола, пивные
кружки, стаканы, трубки, кучки пепла — все было еще в таком виде, как оно
осталось после коротавшей здесь вечер веселой компании; даже дух ее не успел
выветриться. Что касается духа, то тут можно было сказать, что Клуб
удовлетворял первым двум из трех требований, которые принято считать
обязательными при изготовлении грога для дам — погорячей, покрепче и побольше;
хуже обстояло дело с третьим, ибо комната была невелика и тесновата.
Случайному посетителю «с воли» естественно
было предположить, что все здесь, от содержателя заведения до судомойки,
принадлежат к числу арестантов. Так ли это, нет ли, разобрать было трудно, но,
во всяком случае, вид у них у всех был довольно отощалый. Хозяин мелочной
лавочки, помещавшейся тут же, который держал и жильцов, вызвался помочь в
устройстве постели для Артура Кленнэма. При этом он не преминул сообщить, что в
свое время был портным и имел собственный выезд. Он мнил себя блюстителем
законных интересов местного населения и у него имелись кое-какие неопределенные
и неопределимые соображения насчет того, что будто бы смотритель тюрьмы
присваивает некую субсидию, предназначенную для пансионеров. Ему самому нравилось
верить в это, и он никогда не упускал случая пожаловаться на мифические
злоупотребления новичкам и посторонним; хотя даже под страхом смерти не мог бы
объяснить, о какой такой субсидии речь и откуда все это взбрело ему в голову.
Но так или иначе он был непоколебимо убежден, что на его лично долю должно было
приходиться из упомянутой субсидии три шиллинга и девять пенсов в неделю; на
каковую сумму его, как одного из пансионеров, и обворовывал каждый понедельник
смотритель тюрьмы. По всей вероятности, он оттого и предложил свои услуги по
части устройства постели, что усмотрел тут случай лишний раз произнести свою
обвинительную речь. Облегчив таким образом душу и пообещав написать в газеты и
вывести смотрителя на чистую воду (обещание, как видно, давалось не раз, но
дальше обещания дело не шло), он примкнул к общему разговору. Разговор касался
самых различных предметов, но по всему его тону видно было, что обитатели
Маршалси привыкли считать неплатежеспособность нормальным состоянием человека,
а уплату долгов — чем-то вроде случайного приступа болезни.
Странная обстановка, странные, призрачные
существа, роившиеся вокруг, — все это было похоже на сон, и как во сне смотрел
Артур Кленнэм на приготовления, которые делались к его ночлегу. А между тем
Тип, давно уже свой человек здесь, с противоестественной гордостью показывал
ему хозяйство Клуба, средства для которого добывались по подписке среди
пансионеров: большой кухонный очаг, котел для горячей воды и другие
усовершенствования, наводившие на мысль, что если хочешь быть здоров, счастлив
и богат, то самый верный способ для этого — поселиться в Маршалси.
Наконец из двух столов, сдвинутых вместе, в
дальнем углу комнаты было сооружено довольно сносное ложе, и все разошлись,
предоставив случайному постояльцу наслаждаться видом резных стульев,
плевательниц и лучины для разжигания трубок, запахом мокрых опилок и пива,
обществом председательского кресла и покоем. Последний, впрочем, наступил
очень, очень не скоро. Неожиданность этого ночлега в непривычном месте, неприятное
сознание, что находишься за решеткой, воспоминание о комнате во втором этаже, о
двух братьях, пуще же всего о хрупкой полудетской фигурке и бледном личике, в
котором Кленнэм ясно разглядел теперь следы многолетнего если не голода, то
недоедания, еще долго тревожили его и не давали ему уснуть.
Потом в утомленном бессонницей мозгу
закружились подобно кошмару другие мысли, но все они были связаны с тюрьмой,
хотя и самым причудливым образом. Есть ли в тюрьме запас гробов на случай, если
кто-нибудь из арестантов умрет? Где хранятся эти гробы и как они хранятся? Где
хоронят тех, кто умирает в тюрьмах, как их выносят, какие при этом соблюдаются
обряды? Может ли какой-нибудь неумолимый кредитор задержать мертвеца? Возможен
ли побег из тюрьмы, как его осуществить? Можно ли взобраться на стену при
помощи веревки и крюка? А как спуститься с другой стороны? — может быть,
соскочить на крышу соседнего дома, прокрасться по лестнице и, выйдя в дверь,
затеряться в толпе? А что, если в тюрьме вспыхнет пожар? Вдруг это случится
именно сегодня, когда он ночует здесь?
Но все эти непроизвольные взлеты воображения
лишь служили фоном, на котором четко выступали все те же три фигуры. Его отец
на смертном одре с пристальным, напряженным взглядом, который предвидение
художника запечатлело на портрете; его мать, поднятой рукой отстраняющая
подозрения сына; Крошка Доррит, удерживающая отцовскую руку, со стыдом
отвернувшаяся в сторону.
Что, если у его матери есть какая-то давнишняя
тайна, побуждающая ее быть ласковой с этой бедной девушкой? Что, если тот
узник, что с божьей помощью сейчас мирно спит у себя в комнате, в день
Страшного суда укажет на миссис Кленнэм, как на виновницу своего падения? Что,
если она и ее муж были хотя бы отдаленно причастны к беде, что пригнула так низко
седые головы этих двух братьев?
Неожиданная мысль вдруг прорезала мозг Артура.
Это многолетнее заточение в тюремных стенах — многолетнее затворничество его
матери в стенах собственной комнаты — может ли быть, что она видит тут
возможность сбалансировать некий жизненный счет? «Признаю, что была
соучастницей зла, причиненного этому человеку. Но ведь я искупила вину не
меньшими страданиями. Он исчез в своей тюрьме; я — в своей. Мы квиты».
Эта мысль не давала ему покоя и после того,
как все другие мысли уже потускнели и расплылись. Он уснул — и тотчас же мать
явилась перед ним в своем кресле на колесах, заслоняясь от него теми же словами
оправдания. Он внезапно проснулся, охваченный безотчетным страхом — и эти слова
стояли в ушах, как будто голос матери произнес их у его изголовья, разгоняя
сон: «Он томится в своей тюрьме, я томлюсь в своей. Грозное правосудие
совершилось, и мой долг уплачен сполна».
