— Доррит? — переспросил мальчуган с бледной
рожицей (это был не кто иной, как мистер Крипплз-младший). — Мистер Доррит?
Третий звонок слева и раз стукнуть молотком.
Парадная дверь была густо исписана карандашом
— как видно, ученики мистера Крипплза пользовались ею вместо тетради. Особенно
часто повторялись надписи «Старый хрыч Доррит» и «Дик-Грязнуха», что
свидетельствовало о склонности учеников мистера Крипплза к выпадам личного
характера. На все эти умозаключения у Артура вполне хватило времени до того,
как дверь, наконец, отворилась. Отворил ее сам старик.
— А-а, — сказал он, лишь после некоторого
усилия припомнив Артура. — Вам, стало быть, пришлось заночевать там?
— Да, мистер Доррит. А сейчас я попросил вашу
племянницу прийти сюда: мне нужно поговорить с нею.
— А-а! — сказал он, поразмыслив. — Так, чтобы
мой брат не слышал? Это правильно. Не угодно ли подняться ко мне и там
подождать?
— Благодарю вас.
Старик повернулся, с той же медлительностью, с
какой он обдумывал каждое свое или чужое слово, и по узкой лестнице повел
Артура в верхний этаж. Дом был старый, тесный, весь пропитанный зловонием.
Лестничные окошечки выходили на задворки других таких же зловонных домов, из
окон которых протянулись веревки и жерди и на них болталось неприглядное тряпье
— словно обитатели забрасывали тут удочки в надежде поймать что-нибудь из
белья, но ловилась все такая дрянь, что не стоило даже труда отцеплять ее. В
убогой мансарде окнами во двор стоял колченогий стол, а на нем два прибора и
остатки завтрака, состоявшего из кофе и поджаренного хлеба — все в большом
беспорядке, словно брошенное впопыхах. У стены виднелась кровать, на день
превращавшаяся в диван; это превращение, по-видимому, было совершено только что
и в такой спешке, что одеяла как бы перекипали через край, не давая закрыться
крышке.
В мансарде никого не оказалось. Старик после
некоторого размышления пробормотал, что Фанни, видно, убежала, и сунулся было
за ней в соседнюю комнату. Но как только он попытался отворить дверь, ее тотчас
же захлопнули с криком: «Нельзя, дурень!», при этом мелькнули спущенные чулки и
фланелевые нижние юбки, и Кленнэм сделал вывод, что племянница кларнетиста еще
н дезабилье. Дядя же никаких выводов не сделал, а попросту отошел, шаркая
ногами, от двери, уселся на свое место и машинально принялся греть у огня руки
— хотя в комнате вовсе не было холодно. Мало-помалу это обстоятельство дошло до
его сознания; он отнял руки от огня, потянулся к каминной полке и достал футляр
с кларнетом.
— Что вы думаете о моем брате, сэр? — спросил
он гостя.
— Меня очень порадовало, — ответил Артур
растерявшись, так как думал в эту минуту не столько о его брате, сколько о нем
самом, — меня очень порадовало, что он бодр и здоров.
— У-гу! — пробормотал старик. — Да, да, да,
да, да!
Артур смотрел на него с любопытством, недоумевая,
зачем ему вдруг понадобился кларнет. И в самом деле кларнет ему вовсе не был
нужен. По прошествии некоторого времени он разобрал, что это не фунтик с
табаком (который тоже лежал на каминной полке), положил футляр на место, взял
фунтик и угостился понюшкой табаку. Нюхал табак он так же, как и делал все
остальное — медлительно, робко и неуверенно, но все же какая-то тень
удовольствия вдруг заиграла в глубоких старческих морщинах, окружавших углы его
губ и глаз.
— А Эми, мистер Кленнэм? Что вы думаете об
Эми?
— Я глубоко тронут всем тем, что я видел и что
я узнал о ней, мистер Доррит.
— Мой брат совсем пропал бы без Эми, — сказал
старик. — Мы все без нее пропали бы. Хорошая она девочка, Эми. Всегда помнит
свой долг.
В этих одобрительных словах Артуру почудился
тот же оттенок равнодушия, который накануне уловил он в тоне отца Эми и который
вызвал в нем глубокий внутренний протест и возмущение. Не то чтобы они
скупились на похвалы или не замечали того, что девушка для них делала; но по
своей душевной лени они принимали ее заботы как нечто привычное и естественное
— так же, как принимали все прочее в жизни. Казалось, хотя перед глазами у них
было достаточно примеров для сравнения, они не видели никакой разницы между нею
и другими, в том числе и собою; ее положение в семье представлялось им чем-то
неотъемлемо ей присущим, как ее имя или возраст. Казалось, они вовсе не
смотрели на нее как на существо, сумевшее подняться над атмосферой тюрьмы, но,
напротив, считали, что она частица этой атмосферы, что она именно то, чем ей
положено быть, и ничего больше.
Старик, позабыв о госте, вернулся к своему
недоконченному завтраку, но только что он стал жевать размоченный в кофе
гренок, как третий звонок слева возвестил о новом посетителе. «Вот это Эми», —
сказал дядя и пошел отворять племяннице дверь; а гость смотрел на пустое
кресло, словно по-прежнему видел перед собой старика — так ярко запечатлелись в
его мозгу эти грязные руки, это лицо, в морщины которого въелась копоть, это
дряхлое, сгорбленное тело.
Эми вошла в комнату вслед за дядей, в обычном
своем простеньком платье, с обычным робким и застенчивым выражением лица.
Только губы были слегка приоткрыты, как будто сердце у нее билось сильнее
обычного.
— Тут мистер Кленнэм, Эми, — сказал дядя, — он
тебя дожидается.
— Я взял на себя смелость послать вам записку.
— Я ее получила, сэр.
— Вы сегодня не идете к моей матери? Как
видно, нет, потому что в это время вы уже обычно бываете там.
— Сегодня нет, сэр. Сегодня я там не нужна.
— Позвольте мне проводить вас туда, куда вы
направляетесь. Я бы тогда поговорил с вами дорогой, не задерживая вас и не
злоупотребляя гостеприимством вашего дядюшки.
Она явно смутилась, но ответила: «Как вам
угодно». Он сделал вид, что никак не найдет свою трость, давая ей время
привести в порядок кровать, ответить сестре, нетерпеливо стучавшей в стену,
шепнуть какие-то ласковые слова дяде. Затем трость нашлась, и Кленнэм,
пропустив Эми вперед, стал вместе с нею спускаться по лестнице; а дядюшка стоял
на площадке у своей двери и, по всей вероятности, позабыл об их существовании прежде,
чем они добрались до нижнего этажа.
