Сколько любви в каждом ее слове, сколько
сострадания в ее сдерживаемых слезах, сколько величия в ее нежной душе, как
ярок тот подлинный свет, что ложным сиянием окружает голову ее отца!
— Если я скрываю, где мы с отцом живем, то
вовсе не потому, что стыжусь его. Сохрани бог! Я не вижу причин стыдиться и
самой тюрьмы. Напрасно думать, будто туда попадают только дурные люди. Я знаю
очень много хороших, честных, трудолюбивых людей, которые очутились там по
несчастью. И с каким сочувствием почти все они относятся друг к другу! Было бы
попросту неблагодарно с моей стороны забыть о том, сколько мирных, беззаботных
часов провела я в тюремных стенах; о том, какой чудесный друг нашелся у меня
там в мои детские годы и как он любил меня и баловал; о том, что там я училась,
там трудилась, там засыпала по вечерам спокойным сном. Только трусливое и
бессердечное существо могло бы, помня все это, не питать хотя бы небольшой
привязанности к этим стенам.
Излив таким образом переполнявшие ее чувства,
она доверчиво подняла глаза на своего нового друга и скромно добавила:
— Я не собиралась говорить так много, да и
вообще мне до сих пор никогда не случалось вести подобные разговоры — кроме
одного раза. Но мне кажется, так будет лучше. Я вчера высказала сожаление, сэр,
что вы выследили, где я живу. Сегодня я уже меньше жалею об этом — даже совсем
не жалею, вот только, если я очень путано говорила и вы — и вы меня не поняли.
Этого я больше всего боюсь.
Он горячо и искренне заверил, что она может
этого не бояться, и стал перед нею, стараясь сколько можно загородить ее от
ветра и начавшегося дождя.
— Теперь, — сказал он, — вы, надеюсь,
позволите мне задать еще кое-какие вопросы, касающиеся вашего отца. У него много
кредиторов?
— Да, очень много.
— Я имею в виду кредиторов, которые держат его
в тюрьме.
— Да, да, очень много.
— Можете ли вы сказать мне (если нет, не
беспокойтесь, я добуду эти сведения другим путем) — можете ли вы сказать, кто
из них наиболее влиятельный?
Крошка Доррит подумала с минуту, затем
ответила, что в детстве ей часто приходилось слышать фамилию мистера Тита
Полипа, о котором говорили как о человеке весьма могущественном. Он был
какой-то важный чиновник, член совета по управлению или опеке над кем-то или
чем-то. Жил он, помнится, на Гровенор-сквер
[25]
или где-то поблизости, и
занимал высокий, очень высокий пост в Министерстве Волокиты. Казалось, она с
юных лет была так подавлена мыслью о могуществе этого грозного мистера Тита
Полипа из Министерства Волокиты, живущего на Гровенор-сквер или где-то
поблизости, что один звук его имени и сейчас повергал ее в трепет.
«Попробую повидать этого мистера Тита Полипа,
— решил про себя Артур, — это не помешает».
Но Крошка Доррит словно перехватила его мысль.
— Ах! — воскликнула она, качая головой с
отчаянием, притупившимся от времени. — Сколько людей пыталось уже освободить
моего отца из тюрьмы! Увы, это безнадежно.
Она даже позабыла свою робость, честно стремясь
предостеречь его от бесплодных попыток поднять со дна затонувшие обломки
крушения; но ее взгляд, устремленный на него, ее кроткое лицо, хрупкая фигурка
в плохоньком платье, и ветер и дождь — все это лишь укрепило его желание помочь
ей.
— Но пусть бы даже его освободили — хоть я
знаю, что этого не может быть, — продолжала она, — куда бы он пошел, где и как
стал бы жить? Я часто думаю, что сейчас такая перемена в его судьбе сослужила
бы ему плохую службу. Быть может, на воле к нему относились бы хуже, чем
относятся здесь. Быть может, его не щадили бы так, как здесь щадят. Быть может,
жизнь на воле оказалась бы теперь не по нем.
Тут в первый раз она не смогла удержать слез,
и ее худенькие ручки, в которых так спорилась работа, судорожно сжались.
— А как бы он огорчился, узнав, что я
понемножку тружусь ради заработка, и Фанни тоже. Он ведь так тревожится о нас,
сознавая беспомощность своего положения. Он такой добрый, такой хороший отец!
Артур помолчал, ожидая, когда уляжется эта
вспышка горя. Ждать пришлось недолго. Крошка Доррит не привыкла много думать о
себе и не привыкла беспокоить других своими печалями. Он лишь успел обежать
взглядом нагромождение крыщ и труб, над которым клубились тяжелые облака дыма,
и лес мачт на реке, и лес колоколен на берегу, чьи очертания смешивались во
мгле непогоды — и когда он вновь повернулся к ней, это была снова та тихая и
спокойная Крошка Доррит, которую он привык видеть за шитьем в комнате своей
матери.
— Вы были бы рады, если б вашего брата
выпустили из тюрьмы?
— О сэр, я была бы счастлива!
— Ну что ж, может быть, с ним будет не так
трудно. Вчера в разговоре вы упомянули о каком-то друге.
Крошка Доррит назвала фамилию этого друга:
Плорниш.
А где он живет, Плорниш? В Подворье
Кровоточащего Сердца. Он простой каменщик, поторопилась объяснить Крошка
Доррит, как бы для того, чтобы Артур не строил себе иллюзий относительно
общественного положения Плорниша. Он живет в крайнем доме Подворья Кровоточащего
Сердца, там над дверью есть дощечка с его именем.
Артур записал адрес и дал Крошке Доррит свой.
Больше ему пока не о чем было с ней говорить, но, расставаясь, он хотел быть
уверенным, что она готова положиться на него, и услышать от нее что-нибудь в
подтверждение этого.
— Ну вот, — сказал он, пряча записную книжку в
карман. — А теперь я провожу вас обратно — ведь вам нужно вернуться, правда?
— Да, сэр, я сейчас прямо домой!
— Я провожу вас обратно, — слово «домой»
резало ему слух, — и на прощанье попрошу вас считать, что отныне у вас есть еще
один друг. Я не люблю пышных фраз и больше ничего не скажу.
— Больше ничего и не надо говорить, сэр. Вы
очень добры ко мне, и я вам верю.
