С течением времени местность вокруг Подворья
Кровоточащего Сердца становилась все выше и выше, как будто нетерпение
разрастающегося города распирало землю, на которой он стоял; и теперь, чтобы
попасть туда, приходилось спускаться на несколько ступенек, в которых прежде
никакой надобности не было; чтоб выйти оттуда, нужно было нырнуть в ворота,
выходившие в лабиринт кривых и грязных переулков, которые, кружа и петляя,
постепенно поднимались на уровень окружающих улиц. Завод Дэниела Дойса
помещался в глубине Подворья, над самыми воротами, и оттуда шел порой
сотрясавший весь дом металлический перестук, точно билось железное кровоточащее
сердце.
По вопросу о том, откуда пошло название
Подворья, мнения обитателей разделялись. Люди практического склада склонялись к
предположению, что здесь когда-то было совершено убийство. Более чувствительные
и наделенные более пылким воображением (в том числе все представительницы
прекрасного пола) предпочитали верить легенде о юной деве, которую жестокий
отец подверг заточению за то, что она, храня верность своему возлюбленному,
противилась браку с избранником отца. По словам легенды, эта юная дева до самой
смерти имела обыкновение сидеть у своего забранного решеткой окна и тихонько
петь грустную любовную песню с таким припевом: «Раненое сердце, раненое сердце,
раненое сердце кровью истечет». Сторонники убийства возражали, что упомянутый
припев, как известно всем, сочинен одной вышивальщицей, романтически
настроенной старой девой, и поныне проживающей в Подворье. Тем не менее,
поскольку легенда без любви не легенда и поскольку люди значительно чаще
влюбляются, нежели совершают убийства — каковой порядок, при всей испорченности
человеческой натуры, сохранится, будем надеяться, до конца наших дней, — версия
о раненом сердце, которое истечет кровью, была принята подавляющим большинством
голосов. Ни та, ни другая партия не желала слушать знатоков старины,
доказывавших в своих ученых лекциях, что Кровоточащее Сердце можно видеть в
гербе древнего рода, чьи владения здесь некогда находились. И если вспомнить,
какой грубый, серый песок пересыпался туда и обратно в песочных часах, день за
днем и год за годом измерявших существование обитателей Подворья, то вполне
понятно, почему так упорно защищали они ту единственную золотую песчинку
поэзии, что в нем блестела.
Дэниел Дойс, мистер Миглз и Кленнэм сошли по
ступенькам вниз и очутились в Подворье Кровоточащего Сердца. Пройдя между двумя
рядами отворенных дверей, у которых толпились тщедушные ребятишки, нянчившие
ребятишек отнюдь не тщедушных, они дошли до ворот в дальнем конце. Здесь Артур
Кленнэм остановился, чтобы отыскать жилище штукатура Плорниша — о котором Дойс,
как истый лондонец, живя рядом, и слыхом не слыхал до этого дня.
А между тем достаточно было повернуть голову,
чтобы прочесть его фамилию. Она, как и говорила Крошка Доррит, была написана
над входом в крайний флигель, у забрызганного известью закоулка, где стояла
принадлежавшая штукатуру лестница-стремянка и две или три бочки. Дом был
большой, населенный многими жильцами, но хитроумный Плорниш, в интересах возможных
посетителей, поместил под своей фамилией изображение руки, указательный палец
которой (по воле живописца украшенный перстнем и наделенный ногтем изящнейшей
формы) был обращен в сторону передней квартиры первого этажа.
Уговорившись с мистером Миглзом о встрече,
Кленнэм распрощался со своими спутниками, последовал указанию вышеописанной
руки и постучал в дверь. Ему отворила женщина с ребенком на руках, торопливо
застегивавшая платье на груди. Это была миссис Плорниш, и этот материнский жест
говорил о том, чему было посвящено почти все свободное от сна существование
миссис Плорниш. Дома ли мистер Плорниш?
— Извините, сэр, — ответила миссис Плорниш,
женщина учтивая. — Скажу без обмана, он ушел искать работы.
«Скажу без обмана» было излюбленной поговоркой
миссис Плорниш. Не то, чтобы она когда-нибудь кого-нибудь собиралась
обманывать, но ее речь неизменно начиналась с этого заверения.
— А он не скоро вернется? Я бы подождал.
— Вот уже полчаса как я сама жду его с минуты
на минуту, — сказала миссис Плорниш. — Войдите, сэр.
Артур вошел в довольно темную и душную,
несмотря на высокий потолок, комнату и уселся на предложенный ему стул.
— Скажу без обмана, сэр, я все вижу, —
заметила миссис Плорниш. — Все вижу и все чувствую.
Не понимая, о чем она, Артур посмотрел на нее
с недоумением, которое заставило ее объяснить свои слова.
— Не всякий, войдя к бедным людям, считает
нужным снять шляпу, — сказала она. — Но некоторых это трогает больше, чем
думают некоторые.
Кленнэм, смущенный тем, что такая пустяковая
вежливость принимается как нечто из ряду вон выходящее, пробормотал что-то
вроде «Не стоит и говорить» и, нагнувшись, потрепал по щеке ребенка постарше,
который сидел на полу и во все глаза смотрел на незнакомца.
— Вон какой крепыш, — сказал он. — Сколько же
ему лет?
— Четыре годка, сэр, только что исполнилось, —
отвечала миссис Плорниш. — Он и правда крепыш. А вот этот у меня слабенький. —
Она с нежностью взглянула на младенца, которого укачивала на руках. — С вашего
позволения, сэр, вы не насчет работы ли пришли? — спросила она, после
некоторого молчания.
Такая тревога слышалась в голосе, которым был
задан этот вопрос, что, будь Артур владельцем хоть какой-нибудь конуры, он бы с
радостью заказал покрыть ее слоем штукатурки в фут толщиной, только бы не
говорить «Нет». Но пришлось сказать «Нет», и миссис Плорниш, подавив вздох,
печально уставилась на догоравший огонь. Лишь теперь Артур разглядел, что
миссис Плорниш совсем еще молодая женщина, но несколько опустившаяся из-за
бедности, в которой она жила; бедность и дети дружными усилиями состарили ее
раньше времени, и на лицо легла сеть мелких морщин.
— И куда только девалась вся работа на свете,
— сказала миссис Плорниш. — Как будто сквозь землю провалилась, честное слово.
(Замечание миссис Плорниш касалось только штукатурного ремесла и не имело
отношения к Полипам и к Министерству Волокиты.)
— Неужели так трудно получить работу? —
спросил Артур Кленнэм.
— Плорнишу трудно. Очень уж ему не везет.
Правда, не везет.
