— Моя дочь Флора, как вы, верно, знаете, —
сказал мистер Кэсби, — несколько лет назад вышла замуж и зажила своим домом. Но
она имела несчастье потерять мужа вскоре после свадьбы. Теперь она снова живет
у меня. Она будет очень рада вас видеть, если вы мне позволите известить ее,
что вы здесь.
— О, непременно! — воскликнул Артур. — Я сам
хотел просить вас об этом, но вы любезно опередили меня.
Получив такой ответ, мистер Кэсби встал с
кресла и направился к двери, медленно и грузно ступая в своих бархатных туфлях
(он был слоноподобного сложения). На нем был просторный долгополый сюртук
бутылочного цвета, бутылочного цвета жилет и бутылочного цвета панталоны.
Патриархи не носили сукна бутылочного цвета, однако его одежда выглядела
патриархальной.
Только что он вышел из комнаты, и в ней опять
воцарилась лишь тиканьем нарушаемая тишина, как снаружи загремел ключ, который
чья-то быстрая рука поворачивала в замке, а вслед за этим хлопнула парадная
дверь и почти тотчас же какой-то живой, чернявый человечек так стремительно
влетел в гостиную, что с разгона едва не наскочил на Кленнэма.
— Здорово! — крикнул он.
Кленнэм решил, что ничто не мешает ему
ответить тем же «Здорово!».
— Ну, в чем дело? — спросил чернявый
человечек.
— А какое, собственно, дело? — переспросил
Кленнэм.
— Где мистер Кэсби? — спросил чернявый
человечек, оглядываясь по сторонам.
— Он сейчас вернется — если он вам нужен.
— Мне нужен? — удивился чернявый человечек. —
А разве вам он не нужен?
Кленнэму пришлось объяснить положение в
нескольких словах, которые чернявый человечек выслушал, сдерживая дыхание и
внимательно приглядываясь к говорившему. Он был одет в черное и в серое как бы
с налетом ржавчины; его маленькие черные глазки напоминали агатовые бусины;
короткий подбородок покрыт был двухдневной черной щетиной; жесткие черные
волосы торчали, как зубья вилки или куски проволоки; лицо отличалось
необыкновенной смуглотой, то ли искусственной — от грязи, то ли природной; а
может быть, тут действовало сочетание природы и искусства. Руки были грязные, с
грязными обломанными ногтями, как будто он только что вылез из угольной ямы. Он
сопел, храпел, пыхтел и отдувался, точно маленький хлопотливый паровичок.
— Ага! — воскликнул он, когда ему, наконец,
стало ясно, кто такой Артур и как здесь очутился. — Ну и чудесно! Превосходно!
Так если он будет спрашивать насчет Панкса, вы ему скажите, что Панкс уже
пришел, ладно? — И он тотчас же, сопя и пыхтя, выкатился в боковую дверь.
Когда-то давно, еще до своего отъезда из
Англии, Артуру случалось ловить обрывки довольно странных слухов, ходивших о
последнем Патриархе. Какие-то сомнения и подозрения носились в то время в
воздухе; и сквозь туман этих подозрений Кристофер Кэсби рисовался чем-то вроде
заманчивой вывески несуществующей гостиницы — призыва отдохнуть и
возблагодарить там, где нет ни места для отдыха, ни повода для благодарности.
Толковали даже, будто Кристофер Кэсби попросту хитрый обманщик, а под сияющими выпуклостями
«такой головы» кроются весьма неблаговидные замыслы. По другим толкам он
выходил тупым, медлительным и себялюбивым ничтожеством, которое долго неуклюже
топталось в гуще людской, пока ему не посчастливилось сделать открытие, что для
успеха в жизни и доверия окружающих вполне достаточно держать язык за зубами,
не стричь волос и заботливо холить лысину; и у него достало ума ухватиться за
это открытие и приложить его к делу. Говорили, что лорд Децимус Тит Полип взял
его в управляющие не за деловые качества, которых у него и в помине не было, но
лишь за то, что от человека с такой ангельской кротостью во взоре трудно
ожидать злоупотреблений или подвохов; и по тем же причинам он теперь извлекал
из своих обветшалых владений не в пример больше выгоды, чем мог бы извлечь
домохозяин, не обладающий столь неотразимой лысиной. Все эти толки сводились к
тому (вспоминал Кленнэм, сидя один в тикающей гостиной), что часто люди
выбирают себе образец для подражания так же, как описанные выше художники
выбирают модель для картины; и подобно тому как на ежегодной выставке
Королевской академии непременно увидишь какого-нибудь отвратительного живодера,
запечатленного благодаря своим ресницам или икрам, или подбородку, в виде
воплощения всех земных добродетелей — так и на великой Выставке жизни наружные
приметы нередко принимаются за внутренние качества.
Перебирая в памяти все эти давние слухи и
сопоставляя их с впечатлением, которое произвел на него мистер Панкс, Артур все
больше (хотя и не окончательно) склонялся к мысли, что последний патриарх и в
самом деле — тупое ничтожество, способное лишь холить свою лысину. Бывает порой
на Темзе, что громоздкое тяжелое судно неуклюже скользит по течению,
поворачиваясь то боком, то кормой, застревая само и мешая всем другим, хоть при
этом и кажется, что оно выполняет сложные навигационные маневры; и вдруг
откуда-то вывернется маленький закопченный пароходик, возьмет его на буксир и
деловито потащит вперед; вот так, должно быть, и грузный Патриарх был взят на
буксир пыхтящим Панксом и теперь покорно тащился за этим юрким черномазым
суденышком.
Приход мистера Кэсби и его дочери Флоры
положил конец размышлениям Кленнэма. Он поднял голову, взглянул на предмет
своей былой любви — и в тот же миг все, что еще оставалось от этой любви,
дрогнуло и рассыпалось в прах.
Есть много мужчин, которые, всегда оставаясь
верны самим себе, остаются верны и своему старому идеалу. И если идеал не
выдерживает соприкосновения с действительностью, это отнюдь не говорит о
непостоянстве, а скорее доказывает обратное; но крушение идеала — тяжелый удар.
Именно это испытал Кленнэм. В юности он горячо любил женщину, которая сейчас
вошла в гостиную, щедро расточал ей нерастраченные богатства своих чувств и
воображения. В неприветливом отчем доме Клепнэма эти богатства никому не были
нужны; подобно денежным сокровищам Робинзона Крузо, они ржавели без пользы,
пока он не одарил ими свою избранницу. И хотя он давно уже не отводил ей
никакого места ни в настоящем своем, ни в будущем, как если бы она умерла (да у
него и не было уверенности, что этого не случилось), все же образ прошлого жил,
не меняясь, где-то в заветных тайниках его сердца. И вот теперь входит в
гостиную последний из патриархов и тремя короткими словами: «Вот и Флора!» —
преспокойно предлагает ему бросить свое сокровище наземь и растоптать.
Флора, когда-то высокая и стройная,
растолстела и страдала одышкой, но это было еще ничего. Флора, которую он
помнил лилией, превратилась в пион, но это бы еще тоже ничего. Флора, чье
каждое слово, каждая мысль когда-то казались ему пленительными, явно стала
болтлива и глупа. Это уже было хуже. Флора, которая много лет назад была
наивным и балованным ребенком, желала и сейчас остаться наивным и балованным
ребенком. И это было самое худшее.
