Подавали баранину, бифштекс, яблочный пирог
(ничего, что имело хотя бы отдаленную связь с гусаками); обед тянулся, как
тянется всякая трапеза, лишенная приправы воображения. Когда-то Артур, сидя за
этим самым столом, ни на что не глядел и ничего не замечал, кроме Флоры;
теперь, глядя на Флору, он против воли замечал, что она большая охотница до
портеру, что чувствительные воспоминания не мешают ей отдавать должное хересу и
что нажитая ею дородность не составляет необъяснимого чуда. Что касается
последнего из патриархов, то он всегда отличался могучим аппетитом и уминал за
обе щеки обильную и плотную пищу с благостной улыбкой добряка, насыщающего
голодных. Мистер Панкс, торопясь по обыкновению, то и дело поглядывал в
засаленную записную книжку, лежавшую рядом с его прибором (должно быть, в ней
значились имена неисправных плательщиков, посещение которых он припас себе на
десерт); он словно не ел, а заправлялся топливом, шумно, суетливо, роняя куски,
пыхтя и отфыркиваясь, готовый вот-вот развести пары.
Приобретя вкус к еде и напиткам, Флора, однако
же, не утеряла вкуса к романтике, и в течение всего обеда усердно отдавала дань
тому и другому, так что под конец Артур уже не поднимал глаз от тарелки из
страха встретить очередной выразительный взгляд, предостерегающий или
исполненный таинственного значения, словно бы понятного лишь им двоим.
Тетушка мистера Ф. хранила безмолвие и только
с уничтожающим презрением смотрела на Кленнэма; но когда убрали со стола и
подали десерт, она разразилась новым замечанием, внезапным, словно бой часов, и
столь же чуждым течению застольной беседы. Флора только что сказала:
— Мистер Кленнэм, не будете ли вы так добры
налить портвейна тетушке мистера Ф.?
— Монумент у Лондонского моста,
[37]
— тотчас
же провозгласила упомянутая дама, — поставлен после Большого лондонского
пожара; но Большой лондонский пожар это не тот пожар, когда сгорела фабрика
вашего дяди Джорджа.
Мистер Панкс с прежним присутствием духа
поспешил отозваться: «Неужели, сударыня! Это очень любопытно!» Но тетушка
мистера Ф., должно быть, усмотрела тут возражение или иную обиду и, вместо того
чтобы снова застыть в безмолвии, гневно заявила:
— Ненавижу дураков!
Это суждение, само по себе исполненное почти
соломоновой мудрости, приняло, однако, столь вызывающий и оскорбительный
характер, будучи высказано прямо в лицо гостю, что дальнейшее присутствие
тетушки мистера Ф. в столовой сделалось явно неудобным. Флора тут же
позаботилась ее вывести, что удалось без всякого труда, так как тетушка мистера
Ф. не оказала сопротивления и только с непримиримой враждебностью осведомилась,
выходя:
— И чего ему тут нужно?
Вернувшись в столовую, Флора принялась
уверять, что ее наследство — премилая старушка и умница, но со странностями, и
подчас у нее бывают «беспричинные антипатии», — впрочем, последним
обстоятельством Флора, кажется, даже склонна была гордиться. Тут сказалась
природная доброта Флоры, и за то, что тетушка мистера Ф. способствовала
проявлению этого качества, Кленнэм готов был отнестись к ней снисходительно,
тем более что уже избавился от ее устрашающего присутствия и мог спокойно
выпить бокал-другой вина со всем обществом. Но тут ему пришло в голову, что
Панкс не замедлит сняться с якоря, а Патриарх того и гляди уснет; сообразив
это, он поспешно сослался на необходимость навестить еще мать и спросил у
мистера Панкса, в какую сторону тот направляется.
— К Сити, сэр, — сказал Панкс.
— Мы можем пойти вместе, если хотите, —
предложил Артур.
— С удовольствием, — сказал Панкс.
Меж тем Флора таинственным полушепотом,
предназначенным лишь для ушей Кленнэма, нанизывала торопливые фразы, в которых
говорилось о том, что было время, когда… и что к прошлому возврата нет и что он
не носит больше золотых цепей и что она верна памяти усопшего мистера Ф. и что
она будет дома завтра в половине второго и что веления судьбы непреложны и что
она, разумеется, не предполагает, будто он может прогуливаться по северной
аллее Грейс-Инн-Гарденс ровно в четыре часа пополудни. Прощаясь, он сделал
попытку дружески пожать руку нынешней Флоре — не той Флоре, которой уже не
было, и не Сирене, но из этого ничего не вышло: Флора не захотела, не смогла,
обнаружила полнейшую неспособность отделить себя и его от образов их далекого
прошлого. С печальным чувством ушел он из патриаршего дома, и еще целых
четверть часа брел словно во сне; так что не будь при нем, по счастью,
надежного буксира, кто знает, куда бы занесли его ноги.
Когда, наконец, свежий воздух и отсутствие
Флоры помогли Артуру прийти в себя, первое, что он увидел, был Панкс, который
на полном ходу, пыхтя и отфыркиваясь, обгладывая последние жалкие остатки
ногтей с одной руки. Другая рука была засунута в карман, а видавшая виды шляпа
надета задом наперед, и все это вместе, по-видимому, служило у него признаком
усиленной работы мысли.
— Прохладный вечер, — заметил Артур.
— Да, пожалуй, — согласился Панкс. — Вы, как
приезжий, должно быть, чувствительней меня к лондонской погоде. Мне-то, сказать
по правде, ее и замечать некогда.
— Вы ведете очень хлопотливую жизнь?
— Да, у меня всегда хлопот полон рот, то за
тем присмотри, то за этим. Впрочем, я люблю такую жизнь, — сказал Панкс,
прибавляя шагу. — Человек для того и создан, чтобы заниматься делом.
— Только для этого? — спросил Кленнэм.
Панкс ответил вопросом на вопрос:
— Для чего же еще?
В этой короткой фразе была выражена вся суть
сомнения, которое издавна мучило Кленнэма, и он промолчал в раздумье.
— Вот то же я всегда говорю нашим жильцам, —
снова заговорил Панкс. — Есть среди них такие — из тех, что нанимают квартиры
понедельно. Как приду, сейчас начнут охать и жаловаться: «Мы бедные люди, сэр,
всю жизнь гнем спину, бьемся, трудимся, не зная ни отдыху, ни сроку». А я им на
это: «А для чего еще вы на свет созданы?» И разговор окончен. Потому что
возразить тут нечего. Для чего еще вы на свет созданы? Вопрос ясный.
— О господи, господи! — вздохнул Артур.
