— Вот я, например, — сказал Панкс, продолжая
свой спор с воображаемым жильцом. — Как я сам считаю, по-вашему, для чего я
создан? Для дела и ни для чего большего. Разбудите меня утром пораньше, дайте
наспех проглотить чего-нибудь, и за работу! Да нажимайте на меня хорошенько, а
я буду нажимать на вас, а вы еще на кого-нибудь. Вот вам и весь священный долг
человека в коммерческой стране.
Некоторое время они шли молча, потом Кленнэм
спросил:
— Неужели у вас нет никаких склонностей,
мистер Панкс?
— Склонностей? А что это значит? — сухо
спросил Панкс.
— Ну, скажем, желаний.
— У меня есть желание разбогатеть, сэр, —
сказал Панкс. — Только вот не знаю, как это сделать. — Тут он снова издал уже
известное нам рокотанье, и Артуру впервые пришло в голову, что это он так
смеется. Удивительный человек был мистер Панкс. Можно было предположить, что он
говорит не вполне серьезно, но сухой, отрывистый, резковатый тон, которым он
выпаливал свои суждения, словно это были искры, летевшие из топки, не допускал,
казалось, мысли о шутке.
— Вы, надо думать, не любитель чтения? —
сказал Артур.
— Ничего не читаю, кроме счетов и деловых
писем. Ничего не коллекционирую, кроме объявлений о розыске наследников. Вот
если это, по-вашему, склонность, значит одна склонность у меня есть. Вы,
кстати, не из Корнуоллских Кленнэмов, мистер Кленнэм?
— Насколько мне известно, нет.
— Да, я это и сам знаю. Я уже беседовал с
вашей матушкой, сэр. А она такая женщина, которая своего не упустит.
— А если б я был из Корнуоллских Кленнэмов,
что тогда?
— Вы могли бы услышать кое-что приятное для
вас.
— Вот как? Давно уже со мной этого не
случалось.
— Есть в Корнуолле одно имение, сэр, которое
само готово свалиться в руки, но нет там такого Кленнэма, который мог бы эти
руки подставить, — сказал Панкс, доставая из кармана записную книжку и тут же
снова ее пряча. — Ну, мне сюда. Позвольте пожелать вам доброй ночи.
— Доброй ночи, — отозвался Кленнэм. Но буксир,
избавившись от баржи, которую ему приходилось тащить, сразу наддал ходу и был
уже далеко.
Оставшись один, Кленнэм немного постоял на
углу Барбикана (Смитфилд они прошли вместе). У него было тяжело на душе, он
чувствовал себя одиноким, как в пустыне, и ему вовсе не хотелось окончить этот
вечер в мрачных комнатах материнского дома. Он повернул на Олдерсгейт-стрит и
направился в сторону собора св. Павла — его тянуло на людные, шумные улицы, где
было много света, где бурлила жизнь. Медленно, в раздумье шагая по тротуару, он
вдруг увидел толпу людей, двигавшуюся ему навстречу, и отступил к дверям
какой-то лавки, чтобы дать дорогу. В центре толпы несколько человек несли на
плечах большой темный предмет, и, когда они поравнялись с Кленнэмом, он увидел,
что это носилки, наспех сооруженные из створки ставен, а на носилках
человеческая фигура. Неподвижность этой фигуры, забрызганный грязью узелок в
руках одного из идущих рядом, забрызганная грязью шляпа в руках у другого — все
заставляло предположить несчастный случай, и обрывки разговоров, донесшихся до
Кленнэма, подтвердили это предположение. Дойдя до фонаря в нескольких шагах от
Кленнэма, носильщики остановились — понадобилось что-то приладить; остановились
и все остальные, и Кленнэм очутился в гуще толпы.
— Что это, несчастный случай? Кого-нибудь
несут в больницу? — спросил он у старика, который стоял рядом, качая головой, и
явно не прочь был вступить в беседу.
— Обычное дело, — ответил старик. — С этими
дилижансами только того и жди. Под суд бы их да оштрафовать хорошенько, тогда
бы знали. А то несутся со скоростью двенадцать миль в час, если не все
четырнадцать. Удивительно, что они каждый день людей не убивают, эти дилижансы!
— Но ведь этот человек как будто не убит?
— Не знаю, — проворчал старик. — Если и не
убит, так не потому, что дилижансы его пожалели, можете быть уверены.
Обличитель дилижансов скрестил на груди руки,
готовый продолжить свою обличительную речь к пользе всех, кто захотел бы ее
слушать. Тотчас же нашлись у него и единомышленники, главным образом из
сочувствия к пострадавшему. «Сущее бедствие, эти дилижансы, сэр», — сказал
чей-то голос, обращаясь к Кленнэму. «Вчера на моих глазах дилижанс чуть-чуть не
задавил ребенка», — отозвался другой. «А я видел, как дилижанс переехал кошку,
— подхватил третий, — а что, если б это была не кошка, а ваша родная мать?» И
все совершенно недвусмысленно намекали на то, что, если Кленнэм пользуется
каким-нибудь влиянием в общественных делах, он обязан употребить это влияние на
борьбу с дилижансами.
— Уж мы, англичане, народ привычный. —
продолжал старик, говоривший первым, — нам каждый вечер приходится спасать свою
жизнь от этих дилижансов, мы и знаем, что на перекрестках надо держать ухо
востро, не то от тебя только мокренько останется. Но каково бедняге-иностранцу,
которому и невдомек, что ему грозит!
— Так этот человек — иностранец? — спросил
Кленнэм, вытягивая шею, чтобы лучше видеть.
В ответ со всех сторон послышалось: «Француз,
сэр!», «Португалец, сэр!», «Голландец, сэр!», «Пруссак, сэр!», и среди этих
противоречивых утверждений Кленнэм с трудом расслышал слабый голос, то
по-итальянски, то по-французски просивший пить. Однако его слова были
истолкованы по-иному. «Ах, бедняга! — зашумели кругом, — он говорит, что ему
уже не оправиться; да оно и не мудрено». Тогда Кленнэм попросил пропустить его
поближе к пострадавшему, сказав, что понимает его язык. Толпа тотчас же
расступилась, и Кленнэм очутился у самых носилок.
— Прежде всего он просит пить, — сказал
Кленнэм, оглянувшись. (Немедленно с десяток добровольцев бросились за водой.) —
Вам очень больно, друг мой? — спросил он по-итальянски у человека, лежавшего на
носилках.
— Да, синьор, очень, очень. Нога моя, ох, моя
нога. Но как мне ни худо, я рад услышать звуки родной речи.
— Вы приезжий? Погодите, вот принесли воду.
Дайте я напою вас.
Носилки были поставлены на кучу булыжника,
возвышавшуюся у обочины мостовой. Слегка нагнувшись, Артур одной рукой
приподнял голову лежавшего, а другой поднес стакан к его губам. Смуглый
мускулистый человечек, черные волосы, очень белые зубы. Лицо живое,
выразительное. Серьги в ушах.
— Вот и хорошо. А теперь скажите, вы приезжий?
— Да, синьор.
— И вы никого не знаете в этом городе?
— Ни одной живой души, синьор. Только сегодня
и попал сюда, в недобрый час.
— А откуда?
