«Безрадостное, унылое детство, печальная
юность в холодном и неприютном доме, долгие годы на чужбине, возвращение, встреча
с матерью, тоже не принесшая ни тепла, ни радости, а теперь еще сегодняшнее
злосчастное свидание с Флорой — к чему все это привело меня? Что у меня есть в
жизни?»
Дверь тихонько отворилась, и, вздрогнув от
неожиданности, он услышал два слова, прозвучавшие словно в ответ:
— Крошка Доррит.
Глава 14
Бал Крошки Доррит
Артур Кленнэм вскочил на ноги и увидел в
дверях Знакомую фигурку. Рассказывающий эту историю должен порой смотреть
глазами Крошки Доррит, что он и попытается сейчас сделать.
Комната, на пороге которой стояла Крошка
Доррит, показалась ей просторной и роскошно обставленной. Знаменитые
ковент-гарденские кофейни, где джентльмены в шитых золотом кафтанах и при
шпагах затевали ссоры и дрались на дуэлях; живописный ковент-гарденский рынок,
где зимой продавались цветы по гинее за штуку, ананасы по гинее за фунт и
зеленый горошек по гинее за чашку; великолепный ковент-гарденский театр, где
разодетые дамы и кавалеры смотрели увлекательные представления, какие и не
снились бедной Фанни и бедному дядюшке; мрачные ковент-гарденские аркады, где
оборванные ребятишки жались друг к другу, чтобы согреться, шныряли точно крысы
в поисках отбросов и точно крысы разбегались от погони (бойтесь крыс, уважаемые
Полипы, бойтесь крыс, молодых и старых, ибо, видит бог, они подгрызают
фундамент здания, в котором мы живем, и рано или поздно оно обрушится нам на
голову!); Ковент-Гарден, где тайны минувших дней соседствуют с тайнами нового
времени, романтика с житейскими буднями, изобилие с нуждой, красота с безобразием,
аромат цветников со зловонием сточных канав, — все эти пестрые видения роились
в голове Крошки Доррит, затуманивая вид и без того полутемной комнаты, куда она
робко заглядывала с порога.
Однако она сразу увидела того, кого искала, —
человека с печальным загорелым лицом, который улыбался так ласково, говорил так
сердечно и деликатно и все же своей прямой манерой обращения напоминал ей
миссис Кленнэм, только у матери прямота шла от суровости, а у сына от
благородства души. Когда она вошла, он сидел в кресле перед потухшим камином,
но, услышав ее голос, оглянулся и встал, и теперь смотрел на нее тем пытливым,
внимательным взглядом, перед которым она всегда опускала глаза — опустила и
теперь.
— Мое бедное дитя! Вы здесь, в такой час!
— Я знала, что вы будете удивлены, сэр. Я
потому нарочно и сказала: «Крошка Доррит», чтобы предупредить вас.
— Вы одна?
— Нет, сэр; со мной Мэгги.
Услышав свое имя, Мэгги сочла, что ее
появление достаточно подготовлено, и ступила на порог, растянув рот до ушей в
приветственной улыбке. Впрочем, она тотчас же согнала с лица этот знак веселья
и приняла торжественно сосредоточенный вид.
— А у меня уже погас огонь в камине, — сказал
Кленнэм, — а вы так… — он хотел сказать «так легко одеты», но спохватился, что
это было бы намеком на ее бедность, и сказал. — А вечер такой холодный.
Он усадил ее в свое кресло, придвинув его
поближе к камину, потом принес дров, угля и развел огонь.
— У вас ноги совсем ледяные, дитя мое (стоя на
коленях и возясь с дровами, он нечаянно коснулся ее ноги), протяните их к огню.
— Но Крошка Доррит торопливо поблагодарила и стала уверять, что ей тепло, очень
тепло! У Кленнэма сжалось сердце: он понял, что она не хочет показывать свои
худые, стоптанные башмаки.
Крошка Доррит не стыдилась своих изношенных
башмаков. Кленнэм знал о ней все, и ей не приходилось перед ним стыдиться.
Крошку Доррит беспокоило другое: не осудил бы он ее отца, увидя, в каких она
башмаках, не подумал бы: «Как может он спокойно есть свой обед в то время, как
это маленькое существо чуть не босиком ходит по холодному камню!» Не то, чтобы
ей самой казался справедливым этот упрек; просто она по опыту знала, что
подобные нелепые мысли иногда приходят людям в голову — к несчастью для ее
отца!
— Прежде всего, — начала Крошка Доррит, греясь
у бледного пламени камина и снова подняв глаза на того, чье живое участие,
сострадание и покровительство казалось ей непонятной загадкой, — прежде всего мне
хотелось сказать вам кое-что.
— Я вас слушаю, дитя мое.
Легкая тень прошла по ее лицу; ее огорчало,
что он обращается к ней как к ребенку. Она не ожидала, что он подметит это, но
к ее удивлению он тотчас же сказал:
— Я искал ласкового обращения и ничего другого
не придумал. Вы сами только что назвали себя именем, которым вас зовут в доме у
моей матери; позвольте же и мне называть вас так, тем более что в мыслях я
всегда употребляю это имя: Крошка Доррит.
— Благодарю вас, сэр; это имя мне очень нравится.
— Крошка Доррит.
— Никакая не Крошка, а маменька, —
наставительно поправила Мэгги, уже совсем было задремавшая.
— Это одно и то же, Мэгги, — успокоила ее
Крошка Доррит, — одно и то же.
— Совсем одно и то же, маменька?
— Да, да, совсем.
Мэгги рассмеялась и тотчас же захрапела. Но
для Крошки Доррит в этой нелепой фигуре и в этих вульгарных звуках не было
ничего безобразного. Маленькая маменька даже как будто гордилась своим
неуклюжим ребенком, и глаза ее сияли, когда она вновь посмотрела в печальное,
загорелое лицо того, к кому пришла. Ей было любопытно, какие мысли приходят ему
в голову, когда он смотрит на нее и на Мэгги. Она думала о том, как счастлива
была бы дочь человека, у которого такое лицо, каким бы он был заботливым,
любящим отцом.
— Я хотела сказать вам, сэр, — снова начала
Крошка Доррит, — что мой брат выпушен на свободу.
Артур был очень рад это слышать и выразил
надежду, что теперь все у него пойдет хорошо.
— И еще я хотела сказать вам, сэр, —
продолжала Крошка Доррит, с дрожью в голосе и во всем своем маленьком теле, —
что мне запрещено знать, кому он обязан своей свободой, запрещено спрашивать об
этом, запрещено догадываться, запрещено высказать этому великодушному человеку,
как безгранично я ему благодарна!
Ему, верно, не требуется благодарности,
заметил Кленнэм. Он, может быть, сам (и с полным основанием) благодарит судьбу,
что она дала ему случай и средство оказать маленькую услугу той, которая
заслуживает гораздо большего.
