Крошка Доррит осторожно постучала в дверь и
прислушалась. Еще раз осторожно постучала в дверь и еще раз прислушалась. Все
было тихо.
— Ничего не поделаешь, милая Мэгги. Запасемся
терпением и будем ждать утра.
Ночь была сырая и темная, холодный ветер пронизывал
до костей, и когда они вновь очутились на улице, которая вела к Маршалси,
где-то рядом часы пробили половину второго. — Еще каких-нибудь пять с половиной
часов, — сказала Крошка Доррит, — и можно будет идти домой. — Заговорив о доме,
который находился так близко, естественно было пойти взглянуть на него. Они
подошли к запертым воротам тюрьмы и заглянули сквозь решетку в наружный дворик.
— Надеюсь, отец мирно спит и не тревожится обо мне, — сказала Крошка Доррит,
целуя холодное железо.
От ворот, таких привычных и знакомых, словно
веяло дружеским теплом. Они поставили в уголок корзинку Мэгги и уселись на нее,
тесно прижавшись друг к другу. Тишина и безлюдье ночной улицы не пугали Крошку
Доррит, но стоило ей заслышать в отдалении чьи-то шаги или увидеть, как чья-то
тень метнулась от фонаря к фонарю, она вздрагивала и шептала: — Мэгги, кто-то
идет. Пойдем отсюда! — И Мэгги просыпалась, недовольно сопя, и они уходили в
сторону от тюрьмы, но когда все стихало, опять возвращались на прежнее место.
Вначале Мэгги, увлеченная едой, держалась
довольно бодро. Но мало-помалу это занятие потеряло для нее прелесть новизны, и
тогда она начала хныкать и жаловаться на холод. — Потерпи, моя хорошая, уже
немного осталось, — ласково уговаривала ее Крошка Доррит. — Да, вам-то легко,
маменька, — возражала Мэгги, — а каково мне, бедненькой, ведь мне всего десять
лет.
Наконец, когда все кругом вовсе уж стихло,
Крошке Доррит удалось убаюкать свою подопечную, положив ее большую безобразную
голову к себе на грудь. Так и сидела она в этот глухой ночной час, все равно
что одна, у тюремной решетки, сидела и смотрела на небо, где в бешеном хороводе
неслись среди звезд облака — это и были танцы на балу Крошки Доррит.
«А хорошо бы в самом деле быть сейчас на балу!
— мелькнуло вдруг у нее в мыслях. — Чтобы вокруг было светло и тепло и красиво,
и чтобы бал происходил у нас, в нашем доме, и мой отец, бедный дорогой отец мой
был бы хозяином этого дома, а никакой тюрьмы Маршалси и не знавал бы никогда. И
чтобы мистер Кленнэм тоже там был, и мы бы с ним танцевали под чудесную музыку,
и у всех было бы так легко и весело на душе. Хотелось бы мне знать…» Много чего
хотелось бы знать Крошке Доррит, и, глядя на звезды, она забылась в мечтах, но
вскоре ее вернуло к действительности хныканье проснувшейся Мэгги, которая
озябла и хотела согреться на ходу.
Три часа, половина четвертого, а они все
ходили и ходили. Они миновали Лондонский мост, слушали, как плещется вода,
набегая на его устои, со страхом вглядывались в туман испарений, клубившийся
над поверхностью реки, и там, где на воду ложились отсветы мостовых фонарей,
видели мерцающие блики, точно дьявольские очи, привораживающие грех и нищету.
Они убегали от пьяных. Обходили бездомных, приютившихся на ночлег в темных
закоулках. Испуганно шарахались в сторону при виде ночных бродяг, которые
шныряли по примолкшим улицам, с громким свистом перекликаясь на перекрестках,
или же со всех ног удирали от кого-то. Вот когда пригодилась Крошке Доррит ее
детская наружность — со стороны казалось, будто Мэгги ведет ее за собой, хотя
на самом деле это она и вела и ободряла свою спутницу. Не раз во встречной
гурьбе гуляк или подозрительных оборванцев слышался возглас: «Эй, дайте пройти
женщине с ребенком».
И женщина с ребенком проходили и шли дальше, и
вот уже где-то на колокольне пробило пять часов. Они теперь брели к востоку,
всматриваясь, не покажется ли в небе первая бледная полоска рассвета, — как
вдруг какая-то женская фигура загородила им дорогу.
— Что ты тут делаешь с ребенком? — спросила
женщина у Мэгги.
Говорившая была молода — слишком молода, видит
бог, чтобы одной бродить по улицам в такой час! — и лицо ее не было ни
безобразным, ни злым. Слова ее прозвучали грубо, но голос вовсе не был груб от
природы, напротив, в нем слышались мелодичные нотки.
— А вы что тут делаете? — в свою очередь
спросила Мэгги, ничего лучшего не придумав для ответа.
— А ты сама не догадываешься?
— Нет, не догадываюсь, — сказала Мэгги.
— Гублю себя. Вот тебе ответ на твой вопрос, а
теперь отвечай на мой. Что ты тут делаешь с ребенком?
Та, кого она приняла за ребенка, не поднимая
головы, жалась к Мэгги.
— Бедняжечка! — сказала женщина. — Сердца у
тебя, что ли, нет, что ты ее таскаешь ночью по улице в этакую стужу? Глаз, что
ли, нет, что ты не видишь, какая она худенькая и слабенькая? Ума, что ли, нет
(впрочем, на то похоже), что ты не замечаешь, как дрожит ее озябшая ручонка. —
Она шагнула ближе и, взяв руку Крошки Доррит, принялась растирать ее своими
ладонями. — Поцелуй несчастную грешницу, милочка, — добавила она, склонив
голову, — и скажи, куда эта женщина ведет тебя.
Крошка Доррит подняла лицо к говорившей.
— Боже правый! — воскликнула та, попятившись.
— Да это взрослая девушка!
— Не смущайтесь тем, что я не ребенок! —
возразила Крошка Доррит, удерживая разжавшиеся руки незнакомки. — Я все равно
ничуть не боюсь вас.
— Напрасно! — был сумрачный ответ. — У вас нет
матери?
— Нет.
— И отца тоже нет?
— Отец есть, и я горячо люблю его.
— Так возвращайтесь же в отчий дом и бойтесь
таких, как я. Пустите, мне недосуг. Прощайте!
— Я прежде хочу поблагодарить вас. Позвольте
мне говорить с вами так, как если б я и в самом деле была ребенком.
— Увы, это невозможно, — сказала женщина. — У
вас чистая душа и доброе сердце, но вы не можете смотреть на меня детскими
глазами. Я никогда не осмелилась бы прикоснуться к вам, если бы не думала, что
передо мною ребенок.
Надрывный, болезненный стон вырвался из ее
груди, и она исчезла.
Еще в небе не занималась утренняя заря, но
утро уже наступило. Оно звонко перекатывалось по камням мостовой, скрипело
колесами подвод, экипажей, фургонов, хлопало ставнями отпирающихся лавок,
спешило в толпе рабочего люда на фабрики и в мастерские, шумело на рыночных
площадях, суетилось у берега реки. Уже по-утреннему тускнели и меркли огни,
по-утреннему крепчал холод, и ночь, обессиленная, умирала.
