— Любопытно, что она делала у церкви, — сказал
мистер Миглз. — Не шла же молиться.
— Она меня туда вызвала запиской, — сказала
Тэтти.
— Ох, Тэтти, убери, пожалуйста, руки, —
вполголоса сказала ее молодая госпожа. — Мне чудится, будто меня трогает кто-то
чужой.
Она сказала это без всякой злобы или
раздражения, с непосредственностью балованного ребенка, у которого что на уме,
то и на языке, и гримаса недовольства тут же сменяется веселой улыбкой.
Тэттикорэм поджала свои пухлые красные губы и скрестила руки на груди.
— Угодно ли вам знать, сэр, — спросила она,
повернувшись к мистеру Миглзу, — о чем мисс Уэйд писала мне?
— Ну раз уж на то пошло, Тэттикорэм, — отвечал
мистер Миглз, — мы здесь все люди свои, так что, пожалуй, скажи, если хочешь.
— Она узнала ваш адрес, еще когда мы
путешествовали вместе, — сказала Тэттикорэм, — и так как ей случалось видеть
меня не совсем… не совсем…
— Не совсем в хорошем расположении духа,
Тэттикорэм, — подсказал мистер Миглз и, глядя в черные глаза, предостерегающе
покачал головой. — Не торопись, Тэттикорэм, сосчитай до двадцати пяти.
Она снова поджала губы и тяжело перевела
дыхание.
— Она и написала мне, что сели меня вдруг
кто-нибудь обидит, — Тэттикорэм метнула взгляд на свою барышню, — или вообще
мне станет не по душе здесь, — новый взгляд в ту же сторону, — так она охотно
возьмет меня к себе и обещает мне самое хорошее обращение. И чтобы я подумала
об этом, а она меня будет ждать в следующее воскресенье у церкви. Вот я и пошла
туда, чтобы поблагодарить ее за ее доброту.
— Тэтти, — сказала молодая девушка, протягивая
ей через плечо свою руку, — эта мисс Уэйд так напугала меня, когда мы прощались,
мне даже неприятно думать, что совсем недавно она была здесь, так близко, а я и
не знала. Тэтти, милая!
Тэтти словно застыла на месте.
— Э-э… Тэттикорэм! — воскликнул мистер Миглз.
— Сосчитай-ка еще раз до двадцати пяти!
Но, досчитав, должно быть, самое большее до
двенадцати, Тэтти нагнулась и поцеловала протянутую руку, коснувшись при этом
шелковистых локонов ее обладательницы. Рука ласково погладила склоненную щеку,
и Тэттикорэм ушла.
— Вот, извольте видеть, — негромко сказал
мистер Миглз, доставая сахарницу с передвижного столика для закусок, стоявшего
справа от него. — Не очутись эта девушка среди людей практических, судьба ее
могла обернуться самым печальным для нее образом. Но мы с мамочкой, как люди
практические, понимаем, что все ее существо бунтует порой при виде той заботы и
нежности, которой мы окружаем нашу Бэби. Она-то, бедняжка, никогда не знала
родительской заботы и нежности! Страшно подумать, что творится, верно, в душе
этой бедной девочки, такой страстной и непокорной, когда во время воскресной
службы дело доходит до пятой заповеди.
[44]
Мне всегда так и хочется крикнуть
ей: «Ты в церкви, Тэттикорэм! Сосчитай-ка до двадцати пяти!»
Кроме закусочного столика мистеру Миглзу
помогали справляться с его хозяйскими обязанностями две молоденькие служанки,
чьи блестящие глаза и румяные щеки радовали взор не меньше, чем парадное
убранство обеденного стола. «А что же тут удивительного? — говаривал по этому
поводу мистер Миглз. — Я всегда говорю мамочке: если уж смотришь на что-то, так
чем оно красивей, тем на него и смотреть приятнее».
Штат домашней прислуги дополняла некая миссис
Тикит — кухарка и домоправительница, когда семейство пребывало дома, и только
домоправительница, когда оно отправлялось путешествовать. Мистер Миглз выразил
сожаление, что характер обязанностей, которыми эта почтенная особа занята в
настоящее время, мешает представить ее новому гостю, но пообещал непременно
осуществить это знакомство на следующий день. Миссис Тикит — одна из основ
благополучия этого дома, пояснил он, и всем его друзьям она хорошо известна.
Вот это ее портрет, на той стене. Как только все семейство отбывает из дому,
она облачается в шелковое платье и черные как смоль букли, в которых художник
изобразил ее на портрете (когда она хлопочет на кухне, волосы у нее рыжеватые с
проседью) и усаживается в гостиной, у окна, положив перед собою «Домашний
лечебник» доктора Бухана,
[45]
всегда заложенный на одном и том же месте ее
очками. Здесь она и проводит целые дни во время их отсутствия, и сколько бы это
отсутствие ни длилось, нет такой силы, которая могла бы заставить миссис Тикит
покинуть свой пост у окна или расстаться с ученым трудом доктора Бухана — хотя
по глубокому убеждению мистера Миглза она в жизни не прочитала ни единого слова
из советов этого почтенного эскулапа.
Вечером уселись сыграть роббер-другой, по
старинке, а Бэби то следила за игрой, заглядывая в отцовские карты, то напевала
что-то вполголоса, подыгрывая себе на фортепьяно. Она была балованным ребенком;
но могло ли быть иначе? Кто, постоянно видя перед собой такое прелестное и
милое создание, не поддался бы его нежным чарам? Кто. проведя хоть один вечер в
этом доме, не полюбил бы ее за то, что от одного ее присутствия в комнате
словно становилось светлей и веселей? Так думал Кленнэм, невзирая на только что
принятое решение.
Занятый этими мыслями, он объявил ренонс, имея
масть на руках. — Что же это вы, батенька, о чем думаете? — упрекнул его мистер
Миглз, который был его партнером. — Виноват, сэр, ни о чем, — ответил Кленнэм.
— Вот то-то и есть, так в другой раз думайте, пожалуйста, — сказал мистер
Миглз. Бэби со смехом высказала предположение, что Кленнэм думал о мисс Уэйд. —
Почему же о мисс Уэйд. Бэби? — спросил ее отец. — В самом деле, почему о мисс
Уэйд? — повторил Артур Кленнэм. Бэби слегка покраснела и отошла к фортепьяно.
Наконец, пожелав друг другу покойной ночи,
стали расходиться по спальням, и тут Артур ненароком услышал, как Дойс
спрашивал у хозяина дома, не уделит ли тот ему с утра, еще до завтрака, полчаса
для беседы. Хозяин пообещал, и Кленнэм решил несколько задержаться в гостиной,
чтобы предварить эту беседу кое-какими собственными соображениями.
— Мистер Миглз, — сказал он, когда они
остались вдвоем. — Помните, вы мне в свое время посоветовали ехать прямо в
Лондон?
— Как же, разумеется.
