В начале этого диалога Кленнэм приготовился
стать свидетелем вспышки безобидного, но бурного гнева со стороны мистера
Миглза, вроде той сцены, когда он за шиворот тащил Дэниела Дойса из
Министерства Волокиты. Но за добрейшим мистером Миглзом водилась одна маленькая
слабость, весьма распространенная среди рода человеческого, и даже тесное
соприкосновение с Министерством Волокиты не могло надолго исцелить его от этой
слабости. Кленнэм взглянул на Дойса, но Дойсу все это, видимо, было хорошо
знакомо, а потому он сидел, уставясь в свою тарелку, и не ответил ни словом, ни
жестом.
— Весьма вам признателен, — сказал Гоуэн в
заключение разговора. — Клэренс изрядный осел, но, в общем, добряк и миляга,
каких мало.
К концу завтрака выяснилось, что у Гоуэна что
ни знакомый, то либо изрядный осел, либо изрядная бестия, однако в то же время
чудеснейший малый, душа-человек, золотое сердце, добряк и миляга, каких мало.
Чтобы при любой посылке приходить неизменно к подобному выводу, мистер Генри
Гоуэн должен был рассуждать примерно так: «У меня на каждого из людей заведен
особый счет, куда наиаккуратнейшим образом заносится все, что я нахожу в нем
хорошего и дурного. Данные этого добросовестного учета позволяют мне с
удовольствием отметить, что чем никудышнее человек, тем он, как правило,
симпатичней, а также сделать утешительный вывод, что разница между порядочным
человеком и прохвостом значительно меньше, нежели вы склонны думать».
Вдохновленный этим открытием, он, словно бы стараясь всегда отыскать в человеке
хорошее, на самом деле пренебрегал им там, где оно было, и обнаруживал там, где
его не было; впрочем, других неприятных или опасных последствий описанный метод
не имел.
Но мистеру Миглзу все это явно доставляло
меньше удовольствия, чем изучение генеалогического древа Полипов. Снова и снова
набегала тень на его лицо, которое Кленнэм всегда привык видеть таким ясным, и
всякий раз настороженность и беспокойство отражались во внимательном взгляде
его жены. Когда Бэби порой тянулась приласкать собаку, Кленнэм не мог отделаться
от впечатления, что мистеру Миглзу это неприятно; а однажды, когда вышло так,
что и Гоуэн склонился над собакой в одно время с нею, мистер Миглз поспешно
вышел из комнаты, и Артуру показалось, что на глазах у него блеснули слезы. И
еще ему показалось — а может быть, и не показалось, — что все эти мелочи не
укрылись и от самой Бэби; что она нынче особенно старалась всячески выказывать
отцу свою горячую любовь; что для того именно она по дороге в церковь и обратно
брала его под руку и шла с ним вместе, поотстав от других. И положительно Артур
мог бы поклясться, что поздней, гуляя один по саду, он ненароком видел в окно
кабинета, как она нежно обнимала обоих родителей и плакала, уткнувшись в
отцовское плечо.
Под вечер пошел дождь, и им пришлось провести
остаток дня дома, за рассматриванием коллекций мистера Миглза и за дружеской
беседой. Этот Гоуэн был бойким собеседником: говорил он главным образом о себе,
весьма непринужденно и остроумно. По роду занятий он, видимо, был художник и
некоторое время жил в Риме; что-то, однако, было в нем несерьезное,
поверхностное, любительское, какой-то изъян чувствовался в его отношении к
искусству и к собственной работе — но в чем тут именно дело, Кленнэм не мог
понять.
Он решил обратиться за помощью к Дэниелу
Дойсу, который стоял и смотрел в окно.
— Вы хорошо знаете мистера Гоуэна? — спросил
он вполголоса, подойдя и став рядом.
— Встречал его здесь. Он является каждое
воскресенье, когда семейство дома.
— Насколько я мог понять, он художник?
— Да, в некотором роде, — угрюмо ответил Дойс.
— Как это «в некотором роде»? — спросил
Кленнэм, улыбнувшись.
— Он забрел в искусство, как на Пэлл-Мэлл, —
гуляючи, мимоходом, — сказал Дойс, — а искусство, мне кажется, не парк для
прогулок.
Из дальнейших расспросов выяснилось, что
семейство Гоуэн представляет собой отдаленную ветвь рода Полипов и что родитель
мистера Генри Гоуэна некогда состоял при одном из наших посольств за границей,
а впоследствии был возвращен за ненадобностью на родину и пристроен где-то в
качестве инспектора чего-то, на каковом посту и умер, зажав в руке только что
полученное жалованье, право на которое он доблестно отстаивал до последнего
вздоха. За столь выдающиеся государственные заслуги вдове его по представлению очередного
властвующего Полипа определена была пенсия в размере двухсот или трехсот фунтов
в год; а преемник этого Полипа присоединил к пенсии тихую и уютную квартирку в
Хэмптонкортском дворце, где старушка и доживала свой век, сообща с другими
старушками обоего пола, сетуя на дурные времена и порчу нравов. Сына ее,
мистера Генри Гоуэна, не имевшего иного подспорья в жизни, кроме весьма
скромных средств, доставшихся ему по наследству от папаши-инспектора, оказалось
нелегко пристроить к месту — тем более что свободных государственных синекур
становилось все меньше, а ни к каким мастерствам молодой человек не проявлял
склонности, кроме того, что был великим мастером мотать деньги. В конце концов
он объявил о своем намерении стать художником, отчасти потому, что издавна
баловался живописью, отчасти же, чтобы насолить главным Полипам, не
позаботившимся о его судьбе. Дальше события разворачивались следующим образом:
сперва был нанесен жестокий удар щепетильности некоторых дам из высшего круга;
затем рисунки мистера Генри Гоуэна стали ходить по рукам в великосветских
гостиных, вызывая восторженные восклицания: «Настоящий Клод! Настоящий
Кейп!
[46]
Настоящий шедевр!» Наконец лорд Децимус купил одну из его картин, и
во время званого обеда, на который приглашен был весь Совет с Президентом во
главе, изрек с высоты своего величия:
