— Мисс Эми, я очень хорошо сознаю, что не смею
равняться с вами происхождением. Напрасно было бы закрывать глаза на это.
Никогда в роду Чивери не было джентльменов, и не такой я бесчестный человек,
чтобы обманывать вас в столь важном вопросе. Мисс Эми, я очень хорошо сознаю,
что ваш благородный брат и ваша достойная сестра относятся ко мне с презрением.
Но я могу только почтительно стараться заслужить их дружбу, помня, насколько я
ниже их по происхождению, с какой стороны ни взять, хоть со стороны табачной
лавки, хоть со стороны караульни, и желать им всяческого добра и благополучия.
Было нечто трогательное в искренности бедного
малого и в контрасте между его мягким сердцем и твердой шляпой (а, может быть,
и лбом тоже). Крошка Доррит стала уговаривать его, что он не должен принижать
себя и свое положение, пуще же всего не должен думать, будто она считает себя
выше его. Это придало ему духу.
— Мисс Эми, — начал он, запинаясь, — я
давно-давно — целую вечность, кажется, — лелею в своем сердце желание кое-что
сказать вам. Можно мне сказать это?
Невольным движением Крошка Доррит снова
отстранилась от него, и что-то похожее на давешний испуг мелькнуло в ее
взгляде. Но она сразу справилась с собой и быстрым шагом пошла по мосту, ничего
не говоря.
— Можно мне — я ведь только спрашиваю, мисс
Эми, — можно мне сказать? Я уже имел несчастье огорчить вас, — хотя видит бог,
меньше всего желал этого! — и теперь не вымолвлю ни слова иначе как с вашего
позволения. Пусть уж я один мучаюсь и страдаю душой; зачем чтобы из-за меня
мучилась и страдала та, ради минутного удовольствия которой я охотно бросился
бы с этого моста? Правда, не так уж велика была бы заслуга; ведь жизнь для меня
немногого стоит.
Столь мрачные мысли при столь щегольском
наряде могли бы вызвать смех, но столь возвышенные чувства внушали уважение.
Это подсказало Крошке Доррит выход.
— Пожалуйста, Джон Чивери, — произнесла она,
стараясь говорить ровным голосом, хоть все еще дрожала от волнения, — если уж
вы так деликатны, что спрашиваете меня об этом — пожалуйста, не говорите.
— Никогда, мисс Эми?
— Да, пожалуйста. Никогда.
— Боже мой! — простонал Юный Джон.
— Позвольте лучше мне сказать вам кое-что. Я
скажу это от всей души и постараюсь как можно ясней выразить свою мысль. Не
нужно, Джон, думать о нас, — о моем брате, сестре, обо мне самой, — будто мы
особенные, не такие, как все; ведь если и жили мы когда-то иначе, нежели живем
сейчас (а как — сама хорошенько не знаю), то этого давно уже нет, и никогда
больше не будет. И потому куда лучше и для вас и для других, если вы запомните
это и перестанете относиться к нам как относились до сих пор.
Юный Джон с убитым видом пообещал, что
запомнит ее слова, и выразил готовность исполнить все, что она пожелает.
— Что же касается меня, — продолжала Крошка
Доррит, — постарайтесь думать обо мне как можно меньше: чем меньше, тем лучше.
И если уж вам непременно захочется про меня вспомнить, так пусть я для вас буду
просто девочкой, которая вместе с вами выросла в тюрьме, зная всегда одни
заботы — слабым, беззащитным и непритязательным существом. Главное, помните,
что за воротами тюрьмы я особенно беззащитна и одинока.
Он постарается исполнить все, что она
пожелает. Но почему мисс Эми так настаивает, чтобы он помнил именно об этом?
— Потому, — отвечала Крошка Доррит, — что
тогда, я убеждена, вы не забудете нынешнего разговора и не сделаете попытки к
нему вернуться. Зная ваше великодушие, я могу не сомневаться в этом; я вам
доверяю и всегда буду доверять. Сейчас я вам докажу, насколько я нам доверяю. Я
очень люблю это место, где мы с вами беседуем сейчас, — тут поклоннику Крошки
Доррит показалось, что ее бледное личико слегка порозовело. — Люблю и часто
прихожу сюда. Но я знаю: мне достаточно сказать вам об этом, чтоб быть
уверенной, что вы никогда больше не станете искать меня здесь. И я — я в самом
деле уверена.
Она может положиться на него, сказал Юный
Джон. Он самый несчастный человек на свете, но ее слово больше, чем закон для
него.
— А теперь прощайте, Джон, — сказала Крошка
Доррит. — Я надеюсь, вы себе со временем найдете хорошую жену и будете
счастливы с нею. Вы заслуживаете счастья, Джон, и вы непременно будете
счастливы.
При виде ее протянутой руки, сердце, бившееся
под жилетом с золотистыми разводами (купленным по дешевке, если уж говорить
правду), разбухло до размеров сердца настоящего джентльмена, и бедняга,
чувствуя, что оно уже не помещается в его неджентльменской груди, разразился
рыданиями.
— Ну, не надо плакать, — жалобно сказала
Крошка Доррит. — Право же, не надо! Прощайте, Джон. Благослови вас бог!
— Прощайте, мисс Эми. Прощайте.
И он побрел прочь — успев только увидеть, как
она присела на край скамейки и, опершись своей маленькой ручкой о парапет,
склонилась головой на холодный камень, словно под тяжестью печальных мыслей.
Поучительный пример тщеты людских чаяний являл
собою поклонник Крошки Доррит, когда, надвинув на глаза свой парадный цилиндр,
подняв, словно в защиту от дождя, бархатный воротник, застегнув на все пуговицы
сюртук цвета сливы, чтоб не видно было шелкового жилета в золотистых разводах,
шел он домой, куда властно указывал костяной палец, — шел самыми мрачными и
глухими переулками и на ходу сочинял новую эпитафию для надгробной плиты на
кладбище св. Георгия:
Здесь покоятся бренные останки
ДЖОНА ЧИВЕРИ
человека ничем не примечательного который умер
в конце года одна тысяча восемьсот двадцать шестого от несчастной любви завещав
с последним вздохом чтобы над прахом его начертали имя
ЭМИ
что и было исполнено его безутешными
родителями.
