По всему двору шла обычная для воскресного
вечера прощальная суета; там и сям можно было увидеть, как плачет какая-нибудь
бедная женщина на груди у мужа или сына, только что ставшего обитателем тюрьмы.
Было время, когда и Отец Маршалси плакал так в темных закоулках тюремного
двора, мешая свои слезы со слезами жены своей. Но с тех пор прошло уже много
лет, и теперь он стал подобен морскому путешественнику, который за долгое
плаванье успел излечиться от морской болезни и страдания пассажиров, недавно
принятых на борт, только раздражают его. Он искренне возмущался, находя, что
людям, у которых глаза на мокром месте, нечего здесь делать, и был бы не прочь
высказать свое возмущение вслух. Впрочем, он и без слов умел так недвусмысленно
выразить протест против подобных нарушений общей гармонии, что нарушители,
завидя его, торопились ретироваться.
В это воскресенье он был настроен благодушно и
милостиво не замечал ничьих слез, когда с терпеливым и снисходительным видом
шел к воротам, провожая Фредерика. В караульне, ярко освещенной пламенем газа,
толпились пансионеры — прощались с гостями, а если не с кем было прощаться, просто
глазели, как отворяются и затворяются двери, болтали между собой или
обменивались замечаниями с мистером Чивери. Появление Отца Маршалси было,
разумеется, тотчас же замечено всеми; мистер Чивери дотронулся ключом до своей
шляпы и выразил надежду (правда, несколько лаконично), что мистер Доррит
чувствует себя хорошо.
— Спасибо, Чивери, я вполне здоров. А вы?
Мистер Чивери проворчал вполголоса: «Я всегда
здоров!» — обычная его манера отвечать на подобные вопросы, когда он был не в
духе.
— Юный Джон навестил меня сегодня, Чивери.
Явился таким франтом, прямо хоть куда.
Это для мистера Чивери не новость. И если кому
интересно знать его, мистера Чивери, мнение, так мальчик только зря деньги
тратит на все эти финтифлюшки. Что ему проку от них? Одно расстройство. А этого
и даром где угодно наберешься.
— Почему расстройство, Чивери? — ласково
спросил Отец Маршалси.
— А так, нипочему, — ответил мистер Чивери. —
Просто к слову пришлось. Что, мистер Фредерик уходит?
— Да, Чивери, мой брат идет домой, спать. Он
устал и немного нездоров. Береги себя, Фредерик, береги себя. Спокойной ночи,
дорогой Фредерик.
Пожав руку брату и прикосновением к засаленной
шляпе простившись с остальными, старик поплелся к выходу. Отец Маршалси с
высоты своего величия следил за ним с нежнейшей заботой.
— Будьте добры, Чивери, не запирайте еще
минутку, я хочу посмотреть, как он спустится со ступенек. Осторожнее, Фредерик!
(Он такой дряхлый!) Не забудь про ступеньки! (Он такой рассеянный!) Смотри по
сторонам, когда станешь переходить мостовую. (Никак не могу смириться с мыслью,
что он вот так один ходит по улицам, — ну долго ли угодить под колеса!)
Сказав это, он повернулся лицом к обществу,
собравшемуся в караульне, и такая печать братских забот и тревог лежала на этом
лице — так ясно читалась на нем скорбь о том, что бедный Фредерик лишен всех
преимуществ тюремного заключения, что кое-кто из присутствующих тут же выразил
эту мысль словами.
Но Отец Маршалси не удовлетворился
произведенным впечатлением. Напротив, он сказал: нет, нет, джентльмены; пусть
его не поймут превратно. Спору нет, бедный Фредерик сломлен духом и телом, и
для него (для Отца Маршалси) было бы куда спокойнее, если бы он знал, что брат
его находится в безопасности под надежной зашитой тюремных стен. Но не следует
забывать, что длительное пребывание в этих стенах требует от человека
соединения известных качеств — он не хотел бы говорить высоких качеств, но, во
всяком случае, качеств, — нравственных качеств. А может ли его брат похвалиться
наличием этих особых качеств? Джентльмены, это превосходнейший человек, на
редкость добрый, мягкий, простодушный, как дитя, и достойный всяческого
уважения; но подходящий ли это человек для Маршалси? Со всей решительностью
нужно сказать: нет! И не дай ему бог, джентльмены, когда-либо попасть сюда не
так, как сейчас — не по своей доброй воле. Всякому, кто переступает порог этого
заведения, джентльмены, чтобы провести здесь длительное время, необходимо
обладать недюжинной силой характера, ибо он должен пройти через многие
испытания и уметь с честью из них выйти. А есть ли такая сила у его горячо
любимого брата Фредерика? Нет. Каждому видно: это человек, придавленный
обстоятельствами. Несчастное стечение обстоятельств придавило его. В нем нет упругости,
нет гибкости, потребной для того, чтобы много лет прожить в таком месте и
сохранить свое достоинство, продолжая сознавать себя джентльменом. И, наконец,
Фредерику недостает (если позволено будет так выразиться) истинного величия
души, которое помогло бы ему в деликатных небольших одолжениях и — кхм — знаках
внимания, получаемых иногда, видеть проявление природной человеческой доброты и
высокого чувства товарищества, свойственного обитателям этих стен, отнюдь не
усматривая тут чего-то унизительного и несовместимого с достоинством
джентльмена. Спокойной ночи, господа!
Закончив эту тираду, предназначенную
разъяснить слушателям то, что им могло быть не ясно, он вышел из караульни, и
со всей своей убогой и жалкой важностью вновь прошествовал по двору, мимо
пансионера, ходившего в шлафроке за неимением сюртука, и пансионера, ходившего
в купальных туфлях за неимением башмаков, и толстого пансионера-зеленщика,
которому не о чем было заботиться, и тощего пансионера-приказчика, которому не
на что было надеяться, и, наконец, поднявшись по своей убогой и жалкой
лестнице, вошел в свою убогую и жалкую комнатенку.
Там уже ему был накрыт стол к ужину и
приготовлен на спинке кресла у огня его старый серый халат. Дочь торопливо
встала ему навстречу, спрятав в карман молитвенник, — не за всех ли, кто в
плену и заточении, молилась она?
— Дядя, стало быть, ушел домой? — спросила
она, подав отцу его черную бархатную ермолку и помогая надеть халат. Да, он
ушел домой. Доволен ли отец прогулкой? Нет, не слишком. Нет? Уж не заболел ли
он?
Она с заботливой нежностью склонилась над ним
из-за спинки кресла, а он сидел и молчал, сумрачно глядя в огонь. Какое-то
неприятное чувство, похожее на проблески стыда, одолевало его, и когда он,
наконец, заговорил, слова туго шли у него с языка.
— Не знаю — кхм! — не знаю, что такое
случилось с Чивери. Он сегодня — кха! — далеко не так вежлив и обходителен, как
обыкновенно. Разумеется — кхм! — разумеется, это пустяк, душа моя, но даже
такой пустяк меня расстраивает. Ведь нельзя забывать, что — кхм! — (он
посмотрел на свои руки, беспокойно потирая их), что та жизнь, которую я
вынужден вести, к несчастью делает меня постоянно, ежечасно зависимым от этих
людей.
Ее рука лежала у него на плече, но она не
смотрела ему в лицо. Опустив голову, она смотрела в сторону.
