— Вы правы, мисс Доррит, — сказала миссис
Мердл. — следовало, пожалуй, упомянуть об этом раньше. Но меня отвлекли
воспоминания о моих тревогах; ведь я тогда опасалась, как бы вы не передумали,
если, несмотря на вашу просьбу, мой сын все-таки не оставит вас в покое. Я
также сообщила вашей сестре (это я опять обращаюсь к той мисс Доррит, которая
не выступает на сцене), что к случае подобного брака мой сын не получит ни
шиллинга и останется нищим. (Упоминаю этот факт просто как лишнюю подробность;
я. разумеется, не думаю, что он мог повлиять на вашу сестру, разве только в той
законной и разумной мере, в какой подобные соображения влияют на любого из нас
в нашем далеком от естественности Обществе.) В конце концов после нескольких
замечаний, сделанных вашей сестрой в запальчивом и раздраженном тоне, мы с ней
согласились, что опасаться нечего; и ваша сестра была столь любезна, что
позволила мне отблагодарить ее с помощью моей портнихи.
Крошка Доррит посмотрела на Фанни с печальной
укоризной.
— А также, — продолжала миссис Мердл, —
пообещала доставить мне удовольствие побеседовать с ней еще раз, чтобы мы могли
расстаться в наилучших отношениях, и поскольку это обещание уже исполнено, —
заключила миссис Мердл, выбираясь из своего алого с золотом гнездышка и вкладывая
что-то в руку Фанни, — я с разрешения мисс Доррит пожелаю ей всяческих благ и
прошусь с ней как умею.
Сестры тоже встали и очутились у клетки
попугая, который был занят тем, что клевал печенье и сейчас же его выплевывал.
Увидя, что на него смотрят, он вдруг задергался всем телом, точно передразнивая
кого-то; потом перевернулся вниз головой и запрыгал по стенкам своей золотой
клетки, цепляясь за прутья твердым, хищным клювом и высовывая кончик черного
языка.
— Прощайте, мисс Доррит, желаю вам всяческих
благ, — снова сказала миссис Мердл. — Если бы мы дожили до чего-нибудь вроде
золотого века, с какой бы я радостью водила знакомство со множеством особ,
совершенствами и талантами которых я сейчас лишена возможности наслаждаться.
Первобытная простота нравов — вот о чем я мечтаю! Помню, в детстве я учила одно
стихотворение, оно начиналось, кажется, так: «О ты, индеец, чей та-та-та
дух!»
[53]
Если бы несколько тысяч людей из Общества могли записаться в индейцы
и уехать на острова, я записалась бы первая; но пока мы не индейцы, приходится,
увы, жить здесь и вращаться в Обществе… Всего хорошего!
Сестры спустились по лестнице — одна пудреная
голова впереди них, две пудреные головы сзади, — и вновь очутились на
Харли-стрит, Кэвендиш-сквер, где никаких пудреных голов уже не было. Все это
время старшая сестра сохраняла независимое и надменное выражение лица, а
младшая — смиренное и робкое.
— Ну, Эми, — сказала Фанни после того, как они
некоторое время шли молча. — Что ж ты ничего не говоришь?
— А что я могу сказать, — грустно отозвалась
Крошка Доррит. — Ты его совсем не любишь, этого молодого человека?
— Его любить? Да он почти идиот!
— Мне очень жаль, — не обижайся, Фанни, ты
ведь сама спросила, — мне очень жаль, что ты согласилась принять что-то от этой
дамы.
— Ах ты дурочка! — воскликнула старшая сестра,
так дернув ее за руку, что она пошатнулась. — Ну, можно ли быть подобной размазней!
Беда с тобой, да и только! У тебя нет ни уважения к себе, ни настоящей
гордости. Тебе нипочем, что за тобой таскается какое-то ничтожество, какой-то
Чивери, — она выговорила это имя с величайшим презрением, — и точно так же тебе
нипочем, если твою семью хотят втоптать в грязь.
— Не говори так, милая Фанни. Я делаю для
семьи что могу.
— Ах, ты делаешь что можешь! — подхватила
Фанни, ускоряя шаг. — Значит, если вот этакая барыня, лицемерка и нахалка,
каких мало (разбирайся ты хоть сколько-нибудь в людях, ты бы это сразу поняла),
если она плюет на достоинство твоей семьи, по-твоему, нужно поблагодарить ее за
это?
— Нет, Фанни, разумеется, нет.
— А тогда заставь ее платить, несмышленыш! У
тебя нет другого способа отомстить за себя — заставь ее платить, глупая
девчонка, и употреби ее деньги с пользой для семьи.
На этом разговор у них окончился, и они молча
дошли до дома, где квартировали Фанни с дядюшкой. Последний уже успел
вернуться, сидел в углу и упражнялся на своем кларнете, выводя самые заунывные
мелодии. Фанни предстояло соорудить себе обед из бараньих котлеток, портера и
чая, и она сердито принялась делать вид, что занимается этим, тогда как на
самом деле все тихо и спокойно приготовила младшая сестра. За столом Фанни вела
себя совершенно так же, как накануне ее отец: швыряла нож и вилку, со злостью
набрасывалась на хлеб. Кончилось тем, что она ударилась в слезы.
— Ты меня презираешь, потому что я танцовщица,
— говорила она между рыданиями, — а кто меня толкнул на этот путь, если не ты?
Твоих рук дело. А теперь тебе угодно, чтобы я чуть ли не по земле стлалась
перед этой миссис Мердл, а она будет говорить и делать все, что ей вздумается,
и презирать нас, и, не стесняясь, выказывать мне свое презрение. Только потому,
что я танцовщица!
— Фанни, Фанни!
— А Тип, бедняжка! Пускай, значит, она унижает
его без помехи сколько хочет, только потому, что ему пришлось работать в
адвокатских конторах и в доках и где-то там еще. Тоже ведь твоих рук дело, Эми.
Так ты бы хоть порадовалась, что есть кому за него заступиться.
Все это время дядя уныло дудел в углу на своем
кларнете; лишь изредка у него вдруг возникало смутное впечатление, будто кто-то
что-то сказал, и тогда он отнимал инструмент от губ и неуверенно поглядывал на
племянниц.
— А отец, бедный наш отец, Эми! Если он не
свободен и не может сам за себя постоять, когда требуется, так, по-твоему,
пусть подобные особы оскорбляют его безнаказанно? Ты сама не страдаешь от таких
вещей, но можно бы, кажется, подумать о нем, особенно зная, сколько ему
пришлось пережить за все эти годы.
Этот несправедливый упрек больно отозвался в
сердце бедной Крошки Доррит, тем более что он растравил в ней воспоминание о
вчерашней сцене. Она ничего не ответила сестре, только взяла свой стул и
передвинула его к огню. Дядя после очередной паузы извлек из кларнета какой-то
замогильный стон и снова взялся за прежнее.
